Щеки Трубникова густо потемнели. Спотыкаясь в словах, он заговорил вначале глухо, медленно, а под конец распаляясь все больше:
— Нам Красную Армию да рабочих накормить сперва нужно. Сами-то уж перебьемся как-нибудь… неделю-другую. Получим вот аванс зерном завтра… от обмолота. Хоть и маленько, но все ж таки… А рабочему да солдату где хлеб взять, если мы им вовремя не дадим?
— Ясно-понятно, — отозвался Григорий негромко. — Должны мы об них думать. А как же иначе?
Круто завинчивая ус, Трубников сверкнул в темноте глазами:
— Закон переступать не позволю! Сначала — государству, а себе — потом. Фунта лишнего не дам хлеба никому! В прошлом году не Советской власти, а кулацкой агитации поверили: «Раз, дескать, государство весь хлеб все равно у колхозников подчистую возьмет, незачем его и с поля убирать!» Сколько пшеницы-то под снегом оставили? Вот и пусть позлятся теперь на себя, пусть в кулак посвищут!
Тимофей, молчавший все время, поднял вдруг на председателя бороду.
— Нехорошо, Андрей Иванович, обиду на народ в сердце носить. Ну, ошиблись люди, мало ли бывает! Ведь и вы с бригадиром нашим, Савелом Ивановичем, партийные, в этом деле не без греха…
— Ты на что это намекаешь? — сердито повернулся к нему Трубников.
Не опуская голову под его упругим взглядом, Тимофей не ответил, сам спросил с укором:
— Али вам неколи было в прошлом году втолковать, людям, что неладно они делают? Пошто было судом-то всех стращать? Да рази ж это правильно? Неужели народ слов других не понимает?
Трубников отвернулся, надвинув кепку на самый нос, не сказал ни слова.
Тронув поводья, Григорий заворчал:
— Ночами-то, Андрей Иванович, не ходил бы сейчас…
И поехал прочь, все покашливая там, в сумерках, тихонько, словно боясь, что заругают за это.
— Верно ты давеча говорил, Андрей Иванович, — собираясь идти, забеспокоился Тимофей. — Везти надо хлеб, не мешкая. А то и вправду не случилось бы какого греха. Мало того, что лиходеи лапы к нему потянут, так ведь иной и честный колхозник, гляди того, позариться может из нужды да по слабости характера. И возьмет-то на одну лепешку, а суд ему, сердешному, тот же будет: десять лет!
Трубников поднял рывком воротник пиджака, поеживаясь от свежего ветра.
— Добры вы все больно! Уж если на колхозное человек позарился, какой же он после этого честный?
Круто зашагал по дороге и уже откуда-то из ночи сказал зло:
— Гляди там в оба. В случае чего, спросится и с тебя…
Прямо по жнивью Тимофей пошел к овинам, обиженно думая: «Никому доверия от него не стало. И с чего лютует?»
Но тут же возразил сам себе: