А мне так хотелось все эти годы хоть словечко услышать от матери, хоть весточку от нее получить, хоть напомнить ей о себе!
Но что я мог сделать, если она у меня неграмотная? Через чужих людей, через братьев даже, не мог я писать матери почему-то…
И вот я держу в руках и читаю отцовское письмо. Он называет меня дорогим сыном, просит прощения и приглашает в гости.
Дорого же, видно, стоило отцу это письмо! И какой же несправедливостью было бы не поехать мне и не помириться с ним!
«Живем, слава богу, справно, — с гордостью писал отец, — пожалуй, ни деды, ни прадеды наши не живали так никогда. И колхоз наш считают в районе самым первым, так что приезжай, погляди на нашу жизнь. Василий с Михаилом приехали на днях…»
Я снял с мольберта неоконченную, опостылевшую мне картину, поставил ее лицом к стене, сгрудил ногой в угол банки с красками и стал укладывать чемодан.
А через два часа, послав телеграмму, лежал уже на полке вагона, нетерпеливо ожидая отхода поезда.
Наконец он тронулся.
Охмелев сразу от свежего ветра, хлеставшего в окна, я забылся, словно в глубоком обмороке, и проснулся лишь на другой день утром… от тишины.
Поезд стоял в лесу, на разъезде, должно быть. Остро пахло лесной гарью и багульником. В открытые окна вагонов увидел я изумительные, полные света и воздуха пейзажи. На одном из них виделось мне большое оранжевое солнце, висящее на сосновом суку, другой пейзаж просто изображал светло-голубой прямоугольник неба, разлинованный телефонными проводами, на которых чернели острохвостые ласточки и торчала уныло среди них взъерошенная ворона.
Пассажиры давно, видно, сошли, и в купе было пусто. Я спрыгнул с полки и, потирая одеревеневший бок, выглянул в окно. Какой-то парень в клетчатой ковбойке с закатанными рукавами, по виду студент, тоже любовался ранним утром из окна соседнего купе. Я спросил:
— Почему стоим?
Даже не оборачиваясь, парень объяснил сердито:
— Паровоз ногу чешет.
— Нашел время! — столь же сердито возмутился я. — Мог бы и на ходу почесать…
— Пятку-то? — удивился парень. — Попробуйте сами…
Подурачив еще малость друг друга, мы рассмеялись оба. Я поинтересовался:
— Куда едете?
— До Степахина.
— Так мы же земляки! Раменский, поди?
— Нет, из Курьевки. Окончил вот зоотехникум, отдыхать еду…
— Из Курьевки? А чей же вы?
Очень уж знакомое что-то было в узком лице его с прямыми толстыми бровями и горбинкой на носу. Я так и встрепенулся в смутной догадке:
— Ромка Синицын?!
Парень широко открыл на меня недоумевающие глаза и вдруг просветлел доверчивой, ребячьей улыбкой.
— Здравствуйте, Алексей Тимофеевич! Гляжу на вас: порода-то, вроде, зоринская, а вот не признал сразу. Да ведь как уехали, так и не бывали дома-то…