Елизар терпеливо слушал жену, по опыту зная, что не добралась она еще до самого главного. Когда изобразила в лицах, как воевала с Левушкиным, засмеялся.
Но вдруг осекся: Настасья, кусая прыгающие губы, чтобы не зареветь в голос, глядела на мужа сквозь злые слезы остановившимися глазами… Заговорила сначала тихо, а потом все громче и громче:
— Скотину губят, а тебе смешно. Весь колхоз ко дну скоро пустите, прах вас побери! До чего дошли: пьянчужку-спекулянта фермой заведовать поставили. Вот уж где смешно! Ну, у Савела Ивановича против этого жулика язык присох, потому что Савел Иванович сам выпивает, а ты чего молчишь? Тебя в правление выбрали, а ты портками только там трясешь!
До крайности уязвленный, Елизар напрасно пытался остановить ее:
— Да погоди ты, чертова мельница…
Настасья не слушала его, горько сожалея:
— Ну как тут Андрея Ивановича не вспомнишь?! Вот уж кто за колхоз болел, вот уж кто настоящим коммунистом был! Он Левушкина этого давно бы под суд отдал. Да моя бы власть, я бы всех тут вас, руководителей хреновых, метлой поганой…
Елизар уже спокойно и зло осадил жену:
— То-то и оно, что бодливой корове бог рогов не дает. А Левушкина я в партию не принимал и исключать его не имею права, потому как я беспартийный, и тебе это известно.
— Беспартийный! — так и выскочила из кухни Настасья. — А почему же это Левушкин партийный, а ты ходишь беспартийный. Это разве правильно? Ну и пусть тогда жулик этот верхом на тебе ездит…
Кто-то робко постучал с улицы в окно. Сквозь оттаявший в стекле глазок Елизар увидел белую бороду и заячью ушанку.
— Иди вынеси хлеба нищему! — отходя от окна, приказал он жене. — Из Раменья, поди.
И выругался ожесточенно:
— Позор прямо! До войны такой колхоз там богатый был, а нынче… нищих развели.
— Скоро и вы нас по миру пустите! — усмехнулась безжалостно Настасья. — Не больно далеко ушли от раменских правленцев.
Бросила ухват в угол.
— Нету у меня хлеба для них. Нам он тоже несладко достался…
— Иди подай! — прикрикнул на жену Елизар. — Старик это. Чего с него спросишь!
Настасья молча отрезала ломоть хлеба и, как была в одной кофте, вышла, хлопнув дверью.
Около крыльца смиренно стоял высокий старик в черном пальто и новых валенках.
«Не больно беден, видать, получше нашего одежа-то!» — искоса глянула она на нищего и сунула в руки ему хлеб.
— На, дедко!
Старик растерянно принял хлеб, снял шапку и поклонился лысой головой.
— Спасибо тебе, дочка!
Оглянувшись, Настасья охнула и сбежала с крыльца.
— Тятенька! — с ужасом и радостью воскликнула она.
Старик неотрывно глядел на нее, пытаясь сказать что-то. Борода его тряслась. Обняв отца, Настасья упала на грудь ему и беззвучно зарыдала.