— А вот здесь я живу. — Она и забыла, что просила не провожать, и теперь не торопилась уходить.
Ярема хотел, чтобы она скорее оставила его, и боялся, что вдруг исчезнет и он потеряет то нежно-грустное чувство, которое появилось у него там, на вечере. И вдруг ни с того ни с сего начал рассказывать о ночных отчаянных вылазках, боях и потерях, о своих побратимах. Только об Оксане ни слова.
Валентина молчала, потом задумчиво произнесла:
— Как все-таки бывает в жизни: рядом с тобой живая легенда, а внешне — человек, как и все. Попробуй догадайся!
— Тоже нашли легенду, — смутился Ярема.
Валентина смотрела на него ласково и немного печально. Ему показалось, что он знаком с ней давно-давно. И сейчас понял, что ему не хотелось бы, чтобы она уходила.
И они не расстались. Тусклый свет в подъезде, глухие шаги по ступенькам. Третий этаж, одиннадцатая квартира…
Окружили его чужие люди с фотографий — по-сельскому — на стенах, молча и настороженно следили за ним: зачем ворвался в их покой? Квартира стандартная — он сам строит похожие. Хозяйка что-то передвигает на столе, что-то пьют они, о чем-то говорят. Сам себя не понимает Ярема… Бокалы касаются друг друга. Но вот пугливый звон сразу же смолкает, и в тишине рождается женский голос. Валентина говорит о неизлечимых ранах, принесенных войной, и о том, что жизнь все-таки идет, и в этой жизни случается всякое. В ее голосе и жажда жизни, и страх от ее скоротечности… Типичный монолог одинокой женщины. Одинокая женщина не хочет быть одинокой. Хочет ощущать кого-то рядом, жить для кого-то… Живой человек нужен.
Живой…
Живые живут с мертвыми, мертвые с живыми. Только не замечают этого. Если место умерших не смогут занять живые, что тогда?
Только что ему было хорошо рядом с этой женщиной. Хорошо ему было, но уже чувствуется незаметный сквозняк, который развеял покой и уют, как лжеславу.
Ярема собирается домой.
— Куда вы?
— В гостиницу.
— Посидели бы еще, кто там ждет? — И угощает вареньем, которое сама приготовила.
Мог бы еще и побыть. Никто его не ждет. Но знала бы эта женщина, что так некстати встретилась, какие струны нечаянно задела в нем! Живые живут с живыми…
Пустые улицы распахивались перед ним, словно коридоры огромнейшего дома, в котором вымерла жизнь. Утром в автобусе он ехал этими же улицами в лесную глушь, где люди и звери живут мирно, по-соседски.
Сначала перелески подошли к окнам, словно лес послал их — своих детей — посмотреть, кто там едет в гости, а затем и сам степенно вышел навстречу. Часть экскурсантов дремала, кое-кто переговаривался шепотом, а Ярема все смотрел и смотрел сквозь стекла. Места эти ему хорошо знакомы, но он не узнавал — время украсило их для иных свиданий. Где были пепелища, там выросли молодые деревья и дома, пролегли асфальтовые дороги, зеркальцами поблескивали рукотворные озера, а некоторые из давних ручейков пересохли. И все же в общих очертаниях Ярема узнавал недоброй памятью эти места, где выстрелы рождали эхо в лесу и обрывалась чья-то жизнь; где, если не хватало патронов, люди становились лицом к врагу только со своей ненавистью; где на нескончаемый сезон затянулась большая охота человека за человеком… Но разве имел право фашистский зверь называться человеком, если сам в себе вытравил человеческие чувства?..