Он не сказал больше ни слова, попросту вышел из комнаты, выполнив мое пожелание.
13 дней
Не стало легче ни в тот день, ни на следующий. Я не знала, как дать выход накопившейся боли, тоске. Казалось, еще немного — и они разорвут меня на части. Ведомая неким шестым чувством, я спустилась на первый этаж, открыла дверь в музыкальную комнату и решительным шагом подошла к пианино. Меня неудержимо тянуло сыграть что-нибудь. И я поддалась порыву: села на табурет, бережно провела ладонью по крышке превосходного инструмента, а затем подняла ее.
Мои пальцы живо забегали по черно-белым клавишам. По комнате, взрывая привычную тишину, стали разливаться звуки хорошо знакомой мелодии. Я сперва вслушивалась в них, а после полностью отдалась во власть музыке, которую исполняла не я, а моя израненная душа. Воспоминания, связанные с Генри, одно за другим проносились перед внутренним взором: наша первая встреча на улице, первая подаренная им маргаритка, первое объятие, первый украденный у меня поцелуй, признание в любви. Слезы стекали по щекам, падали на руки и разбивались, подобно мечтам. Я возвращала их ему… прощалась с ним…
В какой-то момент внутри образовалась пустота, стало невыносимо тоскливо и одиноко. Помещение вновь погрузилось в тишину. Только тогда я почувствовала, что помимо меня здесь есть еще кто-то. Устремив взгляд к выходу, едва сдержала горестный стон. У моего порыва имелся свидетель — Дариел. Он оторвался от дверного косяка и быстрым шагом начал сокращать разделяющее нас расстояние.
— Иди ко мне, — мужчина развел руки в стороны, и я без раздумий бросилась в его объятия.
Он успокаивающе поглаживал меня по спине, нашептывал утешающие слова, а я рыдала, льнула к мужской груди, прислушивалась к учащенному сердцебиению декана, сжимая пальцами мягкую ткань рубашки. Я напоминала самой себе утопающего, хватающегося за спасительную соломинку.
Мое тело, подобно губке, впитывало исходящее от Дариела тепло. Оно прогнало поселившийся внутри холод, заполнило собой пустоту. Постепенно безудержные всхлипы сошли на нет, однако я не решалась отпрянуть, представляя, насколько ужасно должно быть сейчас выглядела: опухший и раскрасневшийся нос и явно такие же веки.
— Все образумится, вот увидишь, — произнес декан, положил ладони на плечи и сам легонько отодвинул меня от себя.
Мне было стыдно, но я переборола себя и осмелилась посмотреть на Дариела. В черных глазах отражались боль и сожаление. Он, как никто другой, понимал меня в данную минуту, ведь ему и самому не так давно довелось пройти мой путь, испытать все те же чувства, которые сейчас терзали душу.