– Эк ты, дура! Вот что: скажи своему Миките, пущай ко мне придет.
Погляжу, каков молодец, может, сам наймую!
Вспыхнула девка, засветилась вся от радости. Взял шутливо за плечи, хотел поцеловать напоследок, да сдержал себя, только подтолкнул да шлепнул легонько по твердым ягодицам:
– Беги, пока не передумал! Да постой, возьми грамотку-то. Тебе писано, не мне!
Усмехнулся еще раз, провожая зарумянившуюся девку глазами, прошел в горницу. Взгляд упал на икону Параскевы, что смотрела не то скорбно, не то чуть улыбаясь. Передернул бровями, отвел глаза.
«Парень, кажись, добрый. Наймовал как-то однажды, ежели тот самый.
Коли покажется, возьму на покос. За девку и даром отработает! А там как знать, может, и совсем оставлю. Подарю им старый амбар, что назади двора, перевенчаю. Пущай живут! Запишу в закупы. И мне выгода, и им радость – все ж свой угол будут иметь. А икону сегодня ж и освятить надо, на покос грех такое дело отлагать! Станьку пошлю».
Выехали с полуночи, чтобы не ночевать в пути и к вечеру быть уже на месте.
Домаша сидела на первом возу, кутаясь в епанчу. Маленького держала на руках. Малушу, сонную, положили на дно короба, Янька и Онфимка отчаянно боролись со сном, то и дело клевали носами, валились друг на друга. За первым возом шел второй, на котором правил Радько, прискакавший поздно вечером с известием, что все готово и можно выезжать. На третьем возу примостились новый парень Микита и Оленица. Олекса взял его – парень, кажется, был смышлен и не избалован.
Оленица, полная такого счастья, что начинала кружиться голова, привалясь к любимому, шепотом, полузакрыв глаза, спрашивала:
– Сказал хозяин?
– Ницего. «Поработай, – говорит, – пока из хлеба, пригляниссе возьму».
– Возьмет! Он добрый, если ему занравитце кто. Ты постарайсе, Микита!
– Оленка моя! Лишь бы взял, уж я ему… В закупы только неохота писаться.
– А цто, может, приказчиком станешь, там и выкуписсе. Радько вон тоже был…
– Тамо стану ли, нет, а закуп не вольный целовек!
– Не у боярина, чай, у купця!
– Да и не обещал толком, может, проработаю, только порты перерву, и с тем – прощай!
– Бог даст, не сделает так, не омманет… Ладо мой!
– Оленка моя!
Своротили на Рогатицу. Напереди тянулись еще чьи-то возы, сбоку, из межутка, тоже выезжали.
– На покос? – негромко окликнул Радько.
– Вестимо!
Миновали Рогатицкую башню. Решетка ворот была поднята. Сторожа бегло осматривали возы, больше для порядку – не везут ли запретного товару отай.
Старшой, глянув, махнул рукой:
– А, сенокосьцы, пропущай!
Дорога побежала полем. Мерно покачивались возы, уснули дети, задремывали взрослые. Радько улегся на дно досыпать, лошади сами бежали за первым возом. Домаша, привалясь к коробью, то и дело роняла голову на грудь, боясь уронить, крепко прижимала маленького.