Меж тем небо леденело, яснело, светлыми проломами в уснувших по краю неба ночных облаках и зеленым огнем подкрадывался рассвет. С полей подымался туман.
До света, не останавливаясь, проехали Волоцкий погост. Миновали Любцы, Княжой остров, Тюкари, Гончарное. Уже брызнуло солнце, загорелось самоцветами в каждой капельке росы, приободрились лошади, протяжным ржаньем приветствуя зорю.
В Тяпоницах сделали привал, кормили лошадей. Олекса слез с воза, разминаясь, зевая во весь рот. Ночью не хотелось спать, теперь, на угреве, задремывал. Солнце быстро высушивало росу. Выспавшийся Радько весело толканул Олексу под бок:
– Цего закручинилсе возле молодой жены?
Домаша сонно улыбнулась с воза.
Завернули за амбар справить малую нужду. Спустились к речке. Скинув рубахи и сапоги и завернув исподние порты, зашли в бегучую студеную воду.
Поплескались, фыркая, покрякивая от удовольствия.
– Почем парня нанял?
– Из хлеба.
– Как сумел?
– Да, вишь, к девке нашей, Оленке, подсватывается.
– К Оленине? Ну, выпала девке удача!
– Знаешь ли его?
– Как не знать, парень добрый, бедны только, а работник – хоть куда!
Лонись на пристань я его брал: кадь ржи один за уши подымает и не ленив.
– Ну!
– Так что держи, не выпускай, Олекса!.. Ай, Оленица, что за парня обротала! Ай, девка, ай, телка, какого тура привела!
– Я сказал – погляжу еще, каков работник, тогда решу, оставлю у себя ай нет.
– Обещай сразу, лучше работать будет!
– Сам не стану, слова своего не переменю, а ты, Радько, намекни.
– Добро.
Закусили хлебом с молоком, что вынесла молодая брюхатая баба.
– Вы чьи, Жироховы?
– Были Жироховы! А нынце монастырские, Святого Спаса на Хутине. О прошлом лете подарил нас боярин, продал ле, мы чем знам. Бают, на помин души родителя своего.
Озорно кивнув на вздернутый живот, Олекса спросил:
– И часто вы его с мужиком поминаете?
– А не чаще твоего! Вишь, сколь наделал, на возу сидят, – нашлась баба.
Олекса с Радьком захохотали, отходя.
– Ну, трогай!
Возы заскрипели дальше. Перебрались через ручей, въехали в лес, еще свежий, не просохший с утра, в ярких полосах и пятнах солнечного света, в птичьем звонкоголосом щекоте. В молодом сосняке спугнули сохатого: кинулся, ломая ветви, в сторону от дороги, бестолково топоча, и разом как стал – стихло все. Заяц перебежал дорогу. Любопытный, встал столбиком, разглядывая с безопасного расстояния обоз. Онфим с Янькой запрыгали на возу:
– Заяц! Заяц!
– Где? – вертела головой только что проснувшаяся Малуша.
Янька схватила ее за щеки, стала поворачивать лицом в ту сторону, где сидел косой.
– Вона! Вона! Видишь?