Квасницкий отошел от окна, прошелся по спальне, от стены к стене, подумал было включить свет, потому что сумерки закончились, стало темно, но не включил. Из кухни доносилось позвякивание тарелок: жена что-то там делала, плакала, верно, и не хотела выходить из кухни. Она обиделась… Квасницкий еще раз подумал, что зря сказал ей, потому что она ни в чем не виновата. Еще походил и лег на кровать. В окне на потемневшем небе отчетливо светились три каких-то незнакомых звезды, одна из них горела красновато и ярко. Квасницкий долго смотрел на нее… То, что произошло двадцать лет назад, вспоминалось ему все эти годы, он никогда никому не рассказывал о своей любви, и от этого было еще тяжелее. Единственным человеком, способным понять все, была жена. Квасницкий знал, что она бы по доброте своей поняла все и простила, но он знал и то, что жене нельзя ничего рассказывать; из этого никогда не выходило ничего хорошего. Жена поймет, но после будет думать и надумает бог знает чего и когда-нибудь хоть одним словом, но кольнет… А Квасницкому так хотелось открыть свою тайну, что он, вспоминая, думал так, будто рассказывал кому-то.
«В магазине-то она меня еще не приметила, — вспоминал Квасницкий, лежа на кровати, смотрел в густую темноту комнаты немигающим, застывшим взглядом. — А после все поняла, убежать хотела, но я не отставал… И в магазин она заходила, да все посматривала, не ушел ли я, и другую сторону перешла. И я за нею, иду как во сне, а подойти, заговорить не могу — робость напала. Смотрю издали, а она молодая, приманчивая, плащ ей идет и косынка. Каблуками стучит, уходит, а один раз взглянула на меня сердито, брови нахмурила, и не знает того, что еще милее стала… И так мы всю Баумана прошли, и понял я, зайдет она сейчас в какой-нибудь дом, закроется в квартире и, как говорят, прощай навеки. А вечер уже, считай, прошел, ночь наступает. На Баумана огни горят, рекламы, но и темно, она и бояться меня стала: идет и идет, а вдруг нечистые мысли? Она же ничего не знает, кто я такой, что сказать хочу… Решился я, догнал ее, остановил.
— Вы, — говорю я ей, — не бойтесь… Я ничего дурного вам не сделаю.
А она стоит, слушает, шагу ступить боится. Смотрит на меня неотрывно, глаза в ночи совсем темные стали, в них искорки от уличных огней. Но без зла смотрит, только настороженно.
— Я иду за вами, — говорю, — и подойти не решаюсь… Но больше не могу, вы где-то здесь живете?
Молчит она, смотрит только…
— Вы мне скажите, как вас зовут? — Голос мой дрожит, слова путаются, что подумаю, о том не скажу, а говорится все другое. — Скажите, где вас найти. Чтобы вы не боялись, я работаю в аэропорту, пилот я, понимаете.