Первые впечатления о «Париже» Кавказа были не ахти. Мы прибыли к вечеру; дул сильный северный ветер «хазри»; мои клавиши и молоточки заныли; на вокзале (кстати, построенный по эскизу немецкого художника Дриттенкрейса) было много всякого народу, говорившего на разных языках. Короче — сутолока.
Драгунского встретил офицер с несколькими повозками для мебели и утвари, и красивый фаэтон для пассажиров. Апартаменты для Драгунского были приготовлены заранее — дом находился на Милютинской улице в деловом центре города. По дороге туда я понял, что Баку, действительно, развивающийся и динамичный город. Людей в центре было много. Мы проезжали мимо различных ресторанов, магазинов и, несмотря на северный ветер, на душе постепенно стало теплее.
Однако и в Баку мной особенно не интересовались. Через некоторое время после нашего приезда началась крупная забастовка, известная как декабрьская всеобщая стачка рабочих нефтепромыслов. Надо сказать, что стачки стали частым явлением в Баку. Об этом говорил Драгунский, который приходил домой мрачный и поносил либералов и революционеров, и также обвинял во всем иностранных шпионов.
Вскоре опять появился учитель французского у Ольги — на этот раз это был настоящий парижанин мсье Антониак, как он просил себя называть. Этот тип был гораздо надменнее, чем тот Брето… в Елизаветполе. Однако и учителем он был профессиональным, в то время как Бретон преподавал язык просто потому, что он был француз и знал французский. Вот тут я уже стал чувствовать разницу между провинциальным Елизаветполем и Баку. Я стал надеется, что скоро появиться хороший учитель пианино — получше классом, чем тот непонятный конвертированный или прикидывающийся еврей с непонятной фамилией Колядный. Вон у нас в Германии — сколько хочешь нормальных евреев.
Но я так и не дождался учителя музыки. Январь 1905 года вошел в историю России трагическим событием — «кровавым воскресеньем» когда правительственные войска расстреляли демонстрантов, а вернее смутьянов, как говорил Драгунский. Стало неспокойно и в Баку. Драгунский сообщил как-то жене, что и тут будет смута. И поэтому он решил отправить свою семью в Россию — у его брата была большая усадьба около Царицыно. Я стал прощаться с Ольгой, впрочем, ее меньше всего интересовал я. Она собирала свои безделушки и из предметов (помимо всяких там косметических приборов, шкатулок и тому прочей женской ерунды, хотя эта ерунда иногда может многое интересное рассказать…) взяла только маленький спальный подсвечник работы чешских мастеров.
Дом совершенно опустел. Я не знал, что происходило вокруг, канделябры поникли, никаких новых гостей и предметов не было, чтобы разузнать новости. Так и проходили невесело мои дни.