Где-то на глубине роились мысли о гибели, о том, откуда тот человек с сухариками был так хорошо осведомлён о моей биографии, в каких отношениях он с реконструкторами, и особенно — как это связано с Майей. Эти мысли неизбежно сплетались с гибельными, окрашивались в сплошной чёрный цвет. Я представлял незаточенные мечи, которые не в состоянии лишить меня жизни быстро, они будут долго мучить, прежде чем доставят серьёзный ущерб. Нужны часы, чтобы отрубить таким мечом голову. Но рыцарей это точно не остановит, у этих рыцарей времени хоть отбавляй. Потом вспомнил нарисованную пилу. Кривая и набросанная схематически, она выглядела страшнее, чем если бы это была фотография с запёкшейся кровью на зубцах.
Чтобы отвлечься, я пытался перенестись в прошлое, хотя бы на месяц назад, когда мир ещё не был сплошным дьявольским карнавалом. Пока Майя со своей средневековой ярмаркой не ввалилась в него, чтобы уничтожить до основания.
Внезапно я вспомнил случай из школы. Предновогодний бесснежный день, я стоял у продуктового магазина. Приличный немолодой мужчина с белым лицом и в белом шарфе, который зовётся «кашне», подошёл ко мне и попросил взаймы денег. У меня было в кармане пятьдесят или сто рублей, я твердо помнил, что была одна бумажка. Он представился врачом из районной поликлиники и сказал, что на днях у него умерла мать. Мать не оставила на врача квартиру, и теперь его выгоняли на улицу. Он углубился в подробности жизни, было понятно, что это не попрошайка. Но я ему ничего не дал. А через месяц встретил его, совсем оборванного, в компании местных бомжей. И тогда он посмотрел на меня как больной пёс, которого пинками выгнали на дорогу. Больше я врача не встречал, но навсегда запомнил пёсьи глаза и кашне, навсегда утратившее белый цвет. Думать, что я изменил бы судьбу несчастного доктора своей бумажкой, было явной глупостью, и всё же сейчас, в кризисный момент жизни, я вспомнил именно этот случай, и именно он отягчал сердце.
Тогда и позвонил Феликс. Я резко схватил телефон.
— Феликс, зачем ты опять звонишь, когда можно писать? Это страшно бесит.
Раздался глубокий вздох.
— Нет, я не могу... Это слишком.
— В чём дело?
Голос Феликса был строже обыкновенного, он не сказал «шаломки», не назвал меня малышом. Так. Сейчас он меня уволит. Это должно было случиться давно. Просто он слишком добренький, я продержался за счёт его доброты лишний год. Но Феликс, ещё раз вздохнув, сообщил, что Слава Коваль умер.
— У него сердце остановилось, — сказал Феликс.
Я пару секунд молчал. Потом спросил, из-за чего это случилось.