Я оказываюсь уже совсем близко к огонькам, но источника голосов по-прежнему не наблюдаю. Вокруг болота стоят факелы, их много, но они слабо горят, и никакого тепла от них не исходит. Из-под земли раздаётся резкий стук, а из травы поднимаются спины и головы. Кольцом, как и огни, стоят на коленях рыцари. Ещё один стук, и они снова клонятся к земле. Они падают ниц перед болотом.
Мне холодно, и я приближаюсь к факелам. Но теплей не становится, и голоса всё так же не разобрать, и не очень понятно, как рыцари поют из своего скрюченного положения. Всё сильнее становится стук из-под земли, всё сильнее запах гнили, который перебивает запах павшей листвы и еловых веток. Рыцари больше не поднимают голов.
Ряска болота движется, она идёт от центра к краям и образует круг из воды, тёмную синеватую воронку. Что-то поднимается из неё, медленно-медленно. Сперва это просто волны, покачивания, но потом становится видно, что это какой-то предмет — покрытый тиной, чёрный и круглый, похожий на головешку. Вдруг у головешки вспыхивают ярко-синие глаза, и я просыпаюсь от ужаса.
Теперь всё казалось враждебным и нездоровым, и даже фонари светили густо-жёлтым цветом мочи почечного больного. Абрамов поминутно оглядывался на меня с тревогой, как будто вёз роженицу, из которой вот-вот вывалится человек — из своего секретного инобытия прямо на резиновый пыльный коврик похоронной машины.
Если я опять закрывал глаза, то сразу казалось, что я плыву. Но мне не нравилось это плавание. Это было как барахтаться в засорившейся раковине, и нет ни одного бортика, за который можно ухватиться.
Начинало тошнить, я открывал глаза. Полная выпуклая луна лезла из неба, разъедая клочковатые тучи собой как щёлочью. Я вспомнил, как сидел в кабинете гомеопата, и та вдруг спросила, чувствую ли я особую связь с луной. Этот вопрос поразил своей точностью. И я уверенно подтвердил, что чувствую. Но что значила эта особая связь? Я надавил на кнопку, чтобы открыть окно, и аккуратно плюнул желчью на трассу.
* * *
Абрамов припарковался за несколько кварталов от стадиона. Мы прикрыли двери машины почти без звука и пошли к зданию в молчании. Абрамов легко, одной рукой, нёс стремянку. Я удивился прозорливости Абрамова — ведь я не говорил, что ящик лежит высоко, и сам бы, наверно, только в последнюю минуту стал думать о том, как его достать.
Я не ожидал и того, что Абрамов решится пойти со мной. Хотелось, чтобы он разглядел благодарную улыбку, которую я для него напялил, но он на меня не смотрел, он был сосредоточен на автомобильном брелоке, который подбрасывал на ладони. Абрамов всегда лез с погребальными своими историями, когда они меньше всего нужны, а теперь, когда так хорошо было бы разрядить обстановку, он шёл с таким видом, будто решал в уме сложные уравнения. Я не выдержал.