– А вы вспомните, что казненных мятежниками было только шесть, а изменивших присяге – на порядок больше!..
Спустя час сварливых замечаний и нелицеприятных эпитетов выяснились основные противостоящие силы. В лагере, требующем удержать Польшу любыми силами, нарисовалась причудливая эклектика из сторонников жесткой русификации окраин, где первую скрипку играл генерал-губернатор Финляндии, командующий войсками Финляндского военного округа Николай Иванович Бо́бриков, за спиной которого маячил великокняжеский комплот. К ним примыкали панслависты и чиновники, обязанные Царству Польскому своим благополучием и карьерой.
В противоположном лагере, считающем Польшу весьма сомнительным активом и почитающем за счастье сбагрить её кайзеру, собралась не менее фантастическая коалиция из остзейских немцев и русских чиновников, требующих национального размежевания на западных окраинах Российский империи и восстановления утраченных русским народом позиций в рамках концепции «Великой России». Самым ярким выразителем этой идеи станет через несколько лет Пётр Аркадьевич Столыпин.[5]
– Господа! – пробовал примирить враждующих министр иностранных дел граф Ламсдорф, – вопрос польской государственности – это перезревшее яблоко, которое всё равно рано или поздно упадёт. Это понимают и в Вене, и в Берлине. Кто первый и при каких условиях выступит с инициативой её восстановления – тот и окажется в глазах польской общественности «рыцарем на белом коне».[6] Вот о чем идет речь!
Но всё было тщетно. Дело уже было не в Польше, а в огромном количестве нежных струн души высшей знати, за которые последний месяц бессовестно дергал император. Польша была очень удобным поводом расплатиться за это преизрядное беспокойство. Зафиксировав разногласия, стороны разошлись каждая при своём мнении, чтобы продолжить борьбу в другом месте и другими методами.
Сразу после заседания Госсовета, Владимирский дворец
– То, что вы предлагаете – абсолютно неприемлемо, – бросил на стол бумаги великий князь Владимир Александрович. – Россия может существовать только как самодержавие. Европейский способ правления моментально приведет к разрушению государства. Это дикость – парламентаризм в стране, которая одной ногой осталась в общинном строе. И только воспитание не позволяет мне прибавить к нему термин «первобытный».
– Дикость начнется, Ваше Высочество, – с поклоном собрал кинутые бумаги Витте, – когда господа Мамонтов, Шарапов и Нечволодов закончат ревизию, весь дивный самодержавный мир схлопнется для нас всех до размеров каземата Петропавловской крепости. Полторы тысячи ревизоров по высочайшему повелению денно и нощно изучают казённые траты за последние десять лет и нет ни единой возможности хоть как-то предотвратить утечку конфиденциальной информации. Дворцовый переворот в этих условиях вряд ли будет поддержан даже союзной Францией – сосредоточение власти в руках одного лица – это опять непредсказуемые династические риски, от которых они уже устали. Дворцовых переворотов может быть много. А вот смена строя на более демократический, с опорой на политические партии, уравновешивающие друг друга, связанные деловыми отношениями с Европой – это то, что может быть одобрено не только в Париже, но и в Лондоне… Особенно если в результате будет предотвращено усиление Германии в виде прирастания Польшей. Правда Британия требует ещё публичного отказа от движения на юго-Восток – к её колониальным владениям.