Император замолчал. Витте не проронил ни слова, продолжая смотреть перед собой, как будто полностью отрешившись от этого бренного мира. Подождав минуту, монарх устало присел на кресло и спросил участливым голосом земского доктора:
– Ну хорошо, Сергей Юльевич, передумали меняться историями. Тогда хотя бы подскажите, кто так активно пытается скормить мне Вас и всю семью великих князей Александровичей? Что это за гамбит, где они и Вы – фигуры, которыми с такой лёгкостью так безжалостно жертвуют?
– У меня есть время подумать, Ваше Императорское Величество? – глухо, как из бочки, произнёс, наконец, министр. На его лицо понемногу начал возвращаться румянец.
– А это зависит от того, есть ли оно у меня, Сергей Юльевич, – опять впился глазами в министра император. – Хорошо, я оставлю Вас здесь на время аудиенции с газетчиками. Думайте! И постарайтесь за это время скоропостижно не скончаться, как тот несчастный производитель рельсов…
Оставив опального министра в тягостных раздумьях, плотно закрыв дверь и приказав выставить посты как у дверей, так и под окнами кабинета, император обратил внимание на непривычное, не по-кавказски бесстрастное выражение лица статс-секретаря. Ратиев выглядел, как школяр, подобравший по дороге домой бездомного котёнка и мечтающий уговорить родителей «усыновить» бедолагу.
– Николай Александрович, Вас в библиотеке ждут-с…
– Что, репортёры уже здесь?
– И репортёры – тоже…
Пропустив мимо ушей странный речевой оборот и списав его на хроническую усталость Ратиева, император быстрым шагом направился к дверям библиотеки, распахнул их, опережая вестового, и застыл на пороге, пытаясь совладать с нахлынувшими эмоциями. В строгом кожаном кресле, прямо напротив входа, примостились три крохи, мал мала меньше, взирающие на него с трогательной смесью робости, грусти и надежды… Словом, такие глаза бывают только у любящих женщин и домашних животных.
Императору показалось, что он падает в огромную воронку, с неимоверной скоростью закручивающую в тугую спираль дни, месяцы, годы, возвращая его к предмету своего обожания – к своей первой дочке – Светлане, которую он до совершеннолетия называл «Сетанкой» – так она сама себя звала в детстве, а еще воробышком и хозяйкой – единственным человеком, которому позволялось отдавать приказы первому человеку в стране. Светлана писала отцу очаровательно-неуверенным детским почерком, подписывалась и кнопками вешала на стену в столовой около телефонов свои «распоряжения». И не было случая, чтоб папа отказал дочери.