— Скажите, Бестемьянов, а у Набатова свой реестр?
— Нет, сыскного отделения нашими штатами не предусмотрено, они все бумаги в реестре управления регистрируют.
— Замечательно! А вы к этому реестру доступ имеете?
Помощник пристава аж замахал руками:
— Нет, нет, нет! Это к секретарю вам нужно, к господину Барту. Только вряд ли Барт вам реестр покажет, они с полицмейстером лучшие друзья.
— Чёрт! А начнём официально запрашивать, они, глядишь вообще его уничтожат. Что же делать? Послушайте, Бестемьянов, — спросил Кунцевич без всякой надежды, — а вы фамилии того потерпевшего, которого лично к Набатову отправляли, часом не помните?
— Помню.
— Неужели?! — одновременно обрадовался и удивился сыщик.
— Фамилия у него запоминающаяся — Байрон, как у моего любимого поэта. Правда зовут по-другому — Джонатан, Джонатан Байрон.
Кунцевич внимательно посмотрел на помощника пристава:
— Спасибо вам, Бестемьянов, всё, больше мучать вас не буду. Ответьте только на последний вопрос: как ваши имя и отчество, а то я, признаться честно, запамятовал.
— Евгений Павлович.
Вернувшись на Офицерскую, Мечислав Николаевич вызвал Гаврилова и дал ему несколько поручений.
Глава 9
Большие детки — большие бедки
«Ежедневно по утрам из анатомического института, что на Выборгской стороне, выезжает возница — для сбора трупов.
Возница объезжает все петербургские больницы, наводя справки, нет-ли где покойников?
Все покойники, не имеющие ни роду, ни племени, ни родных, ни знакомых, поступают в анатомический институт — для пользы науки. Трупы укладываются в большой ящик на рессорах, герметически закупоренный и окрашенный в чёрный траурный цвет.
В этом ящике сделаны горизонтальные полки для склада трупов. Когда ящик наполнен, то трупы лежат в нем, точно сельди в бочке, горизонтальными слоями».
Бахтиаров, Анатолий Александрович. Пролетариат и уличные типы Петербурга: Бытовые очерки. — Санкт-Петербург, 1895.
Несмотря на то, что о перестрелке в «Зефире» написали все столичные газеты, мадмуазель Попеску о смерти своего «предмета» узнала не сразу — барышня видимо газет не читала, да и не сообщал ей румын, скорее всего, ни своего вымышленного имени, ни адреса, по которому остановился (недаром миловалась парочка не в его номере, а в магазине мадам Герлах) — очевидно доверял не до конца. Следующий после смерти Маламута день Фиалка провела также, как всегда — была весела, посетила несколько модных магазинов, полакомилась пирожными у Абрикосова, но на второй день из дома не вышла. На третий тоже. Только поздним вечером четырнадцатого марта, в тот момент, когда родители Виолеты Богдановны уехали в театр, а следивший за домом агент уже хотел снимать до утра наблюдение, Фиалка, опустив на голову густую вуаль, выскользнула из дома, кликнула извозчика и велела везти её к Свято-Троицкой больнице. Прибыв туда, она сразу же направилась в прозекторскую и пробыла там около полутора часов. Допрошенный позже сторож, выдав полицейским властям полученную от Виолеты Богдановны рублёвку, пояснил, что барышня всё это время просидела у тела Маламута и проплакала. Внимательно посмотрев на сторожа, оценив, как тот сравнительно легко расстался с «кенарем»