Во всяком случае, романтическая пропаганда должна была сильно усложнять работу чекистов. Например, мы с изумлением узнаем, что ту же чекистскую «мельницу» под Хабаровском кое-кто выдержал, не расколовшись ни на «японской», ни на «советской» стороне, то есть пройдя через много недель пыток, и чекистам пришлось их расстрелять без суда, чтобы спрятать концы в воду. Там же, на этой адской «мельнице», — поразительный человеческий поступок, от которого просто мурашки по спине:
«21 ноября 1947 года советский гражданин, китаец Ян-Лин-Пу, работавший поваром на “ЛЗ”[6] возмутился творившимся там произволом, побил посуду, уничтожил все кухонные предметы японского производства. Начальник отделения Попов совместно с негласным сотрудником Чу-Цин-Лином, опасаясь, что Ян-Лин-Пу может скрыться за границу, застрелили последнего».
Да ведь и тот несчастный из доклада Френкеля, что выпрыгнул из окна следственного кабинета в Куйбышеве на улицу и разбился, тоже совершил подвиг, ценой своей жизни разоблачив чекистский произвол. И сколько их было, тех, кто не сдался, не сломался, погиб кусаясь и царапаясь, безо всякой надежды даже на благодарную память потомков? История не сохранила их имен, дошли до нас только легенды, но именно благодаря им злу не удалось захлестнуть весь мир, ставши общепринятой нормой.
Война, как ни странно это звучит, внесла в параноический бред тридцатых годов некоторую долю нормальности. По крайней мере, появился вполне реальный враг, реальная угроза жизни близких, а значит, и вполне понятная человеку необходимость рисковать жизнью ради их спасения. Но по этой же причине оказалась такой успешной и сталинская патриотическая пропаганда, заразившая вирусом героизма военное и послевоенное поколения. Мы росли, не зная ничего, кроме войны, разрушения, смерти, с младенчества соображая, как подороже отдать свою жизнь:
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Да, видимо, дело было не только в пропаганде. Иногда я думаю, что мы просто родились с какой-то тайной целью, заложенной в генах. Казалось, в своем последнем, отчаянном усилии выжить нация выбросила на свет поколение камикадзе, которое, дойди Гитлер хоть до Сибири, все равно разорвало бы в клочья его полчища. Европе сильно повезло, что война кончилась прежде, чем мы подросли. Но она кончилась, а сопливые смертники остались жить, сильно разочарованные, что «не досталось им даже по пуле», и уже неспособные ни на что другое.
Последствия для режима были самые катастрофические. С одной стороны, страну захлестнула уголовная романтика, которая, сколько с ней ни боролись, осталась господствующей «идеологией» среди молодежи и, в конце концов, пережила коммунистическую. При всех необходимых скидках на послевоенную неразбериху, безотцовщину и т. п. антигосударственная направленность этого импульса очевидна: все-таки эти «романтики» ушли «из подворотен ворами», а не комсомольцами-добровольцами на стройки коммунизма. Этих последних, когда они попадали в лагеря, ожидала самая свирепая расправа. «Малолетки», составлявшие к 1956 году почти 40 % заключенных, по свидетельству всех комиссий, направлявшихся перепуганным ЦК для расследования этого явления, были совершенно неукротимы.