Заикаясь от охватившего его возбуждения, Галифакс отвечал Дирксену: «Я вполне могу понять склонность господина Гитлера к совершению зла без кровопролития, но однажды он окажется перед лицом событий, которые не могут не вызвать кровопролития. Германское правительство должно взвесить все последствия и тот законный вывод, который будет сделан каждым в пашей стране и далеко за ее пределами: вы не желаете устанавливать добрые отношения с нашей страной, не считаетесь с мировым общественным мнением и стремитесь создать такое положение, при котором вы с помощью силы установили бы свое господство в Европе и, если возможно, во всем мире».
На Дирксена такое заявление произвело должное впечатление. Он немедленно телеграфировал в Берлин: «Различие во взглядах Чемберлена и Галифакса, которое уже и ранее проскальзывало, становится все более очевидным, ибо последний выступает за более твердую позицию». Спустя несколько часов он снова докладывал в Берлин, что «более крайняя группа в кабинете, находящаяся под полным влиянием Форин Оффиса, одержала верх».
Однако дело было не в Форин Оффисе, а в том шуме, который подняли в парламенте тори, обычно покорно повиновавшиеся премьеру, и это теперь тревожило Чемберлена и Горация Вильсона. «В парламентских лобби создалось такое настроение, — писал Никольсон в своем дневнике 17 марта, — что Чемберлен должен либо уйти, либо полностью изменить свою политику. Создалось такое чувство, что если сегодня вечером в своей речи он не признает ошибочности занятой им позиции, то единственной альтернативой останется его отставка».
Речь, о которой упоминает Никольсон, Чемберлену предстояло произнести в Гилдхолле, и первоначальный проект речи, подготовленный премьер-министром совместно с Вильсоном, был полон славословия. На следующий день Чемберлену исполнялось семьдесят лет и он предложил говорить в своем выступлении о том, как посвятил себя делу обеспечения мира в Европе, о своей решимости добиться мира до того, как он состарится еще на один год. В речи имелся только один абзац, в котором в связи с оккупацией нацистами Праги выражалась скорее горечь, чем возмущение, а по существу — примирение с совершившимся фактом. Однако у Вильсона были свои осведомители в парламентских лобби, и слухи о бунте среди парламентариев против своего шефа быстро дошли до пего. Он был глубоко предан Чемберлену и решительно настроен ограждать его от любых попыток сместить с поста премьер-министра, особенно в связи с все еще сильной неприязнью между ним и Иденом, а приход бывшего министра иностранных дел снова к власти почти наверняка означал бы удаление его, Вильсона, с видного места на Даунинг-стрит в сумрачные коридоры министерства торговли.