«Шеф, — обратился Вильсон к своему патрону, — мы должны написать заново текст вашей речи. В ней должна найти отражение мысль, что нам необходимо примириться с неприятными фактами реальности; правительство понимает, что совершено насилие, что вначале вы были слишком поражены всем этим, чтобы отреагировать достаточно сильно, но теперь тверды в своей решимости сказать "Довольно!».
Этой канвы и придерживался Чемберлен в речи 17 марта перед своими согражданами в Бирмингеме. Он приносил извинения за отсутствие решительности в своей первоначальной реакции, однако и известия, поступавшие из Праги, были только «отрывочными, неофициальными» и не было времени «все это переварить и сделать продуманное заключение» относительно случившегося.
Примечательным было то, что даже в этих условиях Чемберлен все еще считал необходимым пуститься в долгие рассуждения, оправдывая свою мюнхенскую политику. В его выступлении был эмоциональный эпизод, когда он благодарил всех тех, кто его поздравлял в прошлую осень за сохранение мира. Он решительно утверждал, что если бы не его усилия, то еще тогда Чехословакия подверглась бы нападению и была разгромлена, что даже если бы Англия и Франция выступили в ее защиту и выиграли войну, то никогда пе смогли бы восстановить Чехословакию, поскольку опа была собрана из частей по Версальскому договору. Чемберлен напомнил своим слушателям, как Гитлер заверял его, что Судетская область была его последним территориальным требованием в Европе, а теперь расправился с Чехословакией без какого-либо повода с ее стороны, причем немецкие войска были на марше раньше, чем чешским руководителям предъявили какие-то требования.
Премьер-министр сделал в этом месте речи паузу, и на его лице появилось выражение глубоко опечаленного человека. В Мюнхене он просто скрыл свое презрение к чехам; теперь он взволнованно говорил: «У кого не разрывается сердце от чувства сострадания к гордому и мужественному народу, который столь неожиданно подвергся этому нападению, у которого урезали свободы, у которого исчезла национальная независимость?»
Чехословакия вдруг оказалась близкой его сердцу и его интересам. «Теперь Англия обратится к своим партнерам по Британскому содружеству, — продолжал он, — и к своей союзнице Франции. Другие страны, зная, что мы не можем оставаться в стороне от того, что происходит в Юго-Восточной Европе, также будут советоваться с нами и учитывать наше мнение».
В Париже министр иностранных дел Жорж Бонпэ, с искаженным от возмущения лицом метался по своему кабинету на Кэ д’Орсэ. «Это чудовищно! — кричал он. — Мы должны показать всему миру, что мы думаем о варварах, которые действуют подобным образом. Мы должны в самой резкой форме заявить протест па Вильгельмштрассе». Генеральный секретарь министерства иностранных дел Леже спокойно наблюдал за ним. Он уже привык к характеру Жоржа Боннэ и знал, что весь этот пыл предназначался только для маскировки его нерешительности. Боннэ, так же как и английский премьер-министр, уже за несколько дней до совершившегося факта знал о подготовке немцев к оккупации Праги; агенты в Германии сообщили ему точную дату и час, по эта информация игнорировалась как им, так и Чемберленом. Было значительно легче послать самую резкую поту после совершившегося факта, чем занимать решительную позицию до него.