Но Ницше никогда не мог стать художником одной краски. Власть, стремление к величию — светлая сторона дела, другая, глубже спрятанная — темная стихия, кроющаяся за неуемным честолюбием: «Люди, которые стремятся к величию, обыкновенно дурные люди, это единственный для них способ переносить самих себя». Здесь — предчувствие «человеческой деструктивности» Эриха Фромма: дабы защититься от собственной разрушительности, от некрофилии, ленины и гитлеры нуждаются в «великих идеях»… Властолюбие — болезнь, «внутренняя война», «анархия инстинктов». Воля к могуществу — движущая сила жизни и величайшая опасность, исходящая от людей, которым трудно «переносить самих себя».
Пожалуй, я не соглашусь с Лео Страуссом, считавшим, что классические политические философы писали для современности и что в благословенные времена политическая теория и политическое ремесло были нераздельно связаны, тогда как философы современности пишут только для будущего. Скорее уж наоборот, хотя политическая философия всегда пыталась контролировать то, что не поддается контролю, — власть и грядущую рецепцию своих трудов.
В результате крупнейшие политические философы стали писать на двух различных, но взаимосвязанных уровнях: скрыто и явно, эзотерично и экзотерично. Почти никогда не говорили они во всеуслышанье того, во что по-настоящему верили, и поэтому они испробовали целый набор риторических средств с тем, чтобы добиться максимального посмертного, внерационального подсознательного эффекта… Ницше является как раз тем мыслителем, у которого мы находим самую показательную из новейших парадигм политической философии. Макиавелли, а также интерпретация его наследия Руссо научили Ницше тому, что «вся человеческая жизнь и человеческое мышление основываются в конечном итоге на формирующих горизонт творениях, которые неподвластны рациональному обоснованию».
Большинство классиков политологии от Платона и Аристотеля до Макиавелли и Ницше категорически отвергали демократию как власть тьмы, черни, человека-массы:
Классики отвергали демократию, считая, что целью человеческой жизни, а значит, и общественной жизни является не свобода, но добродетель. Как цель свобода двусмысленна, поскольку это свобода делать зло так же, как и делать добро. Добродетель обычно приходит с воспитанием, иначе говоря, с формированием характера, с приобретением привычек, а это требует досуга и у родителей, и у детей. Но досуг, в свою очередь, требует и некоторого уровня благосостояния, как то: такого благосостояния, приобретение или пользование которым сопоставимо с досугом. Теперь, что касается благосостояния, так уж повелось, что всегда, как замечает Аристотель, имеется меньшинство зажиточных людей и большинство бедных, и это странное стечение обстоятельств будет длиться вечно, поскольку существует нечто вроде естественной нехватки. «Ибо бедные никогда не переведутся на земле». Именно по этой причине демократия, или власть большинства, есть правление со стороны необразованных. И никто в здравом уме не захотел бы жить при таком правлении.