* * *
Смерть поправил свой картонный череп перед зеркалом, подогнул капюшон до нужной формы, отступил и оценил общий эффект. Ему впервые досталась роль со словами. Он хотел сделать все правильно.
– Дрожите, мимолетные! Ибо я Смерть, против кого бессильны… э… Хьюэл, кто там против меня бессилен?
– О боги, Смерди! «Против кого бессильны двери и запоры». Неужели так сложно запом… не туда, идиоты! – Гном припустил через закулисную свалку следом за парой весьма несознательных носителей бутафории.
– Точно, – произнес Смерть, ни к кому в частности не обращаясь, затем повернулся обратно к зеркалу. – Против кого бессильны – что-то там – запоры, – неуверенно повторил он и взмахнул косой. Лезвие отвалилось. – Как считаешь, достаточно страшно? – спросил Смерди, пытаясь приладить его обратно.
Томджон, что сидел на своем горбу и пытался выпить чаю, ободряюще кивнул.
– Все в порядке, дружище. После твоего явления их даже настоящий Смерть не напугает. Только добавь в голос гулкости.
– Как это?
Томджон отставил чашку. Тени скользнули по его лицу; глаза запали, вместо губ появился оскал, кожа натянулась и побледнела.
– ПРИШЕЛ Я ЗА ТОБОЙ, ДРЯННОЙ АКТЕР. – Казалось, будто каждым слогом он вбивает гвоздь в крышку гроба. Томджон вернул лицу обычное выражение. – Примерно так.
Смерди, что распластался по противоположной стене, немного расслабился и нервно хихикнул.
– Боги, не знаю, как ты это делаешь. Честно, мне с тобой никогда не сравняться.
– Да ничего особенного. Ты беги, Хьюэл и так уже злится.
Смерди благодарно глянул на друга и побежал помогать с декорациями.
Томджон вновь глотнул чаю. Закулисный шум витал вокруг, точно туман. Однако что-то не давало парню покоя.
Хьюэл сказал, что все в пьесе хорошо, кроме самой пьесы. Томджону казалось, будто она упорно пытается принять иной вид. Его разум улавливал другие слова, слишком тихие, чтобы их разобрать. Точно чей-то разговор подслушиваешь. Томджону приходилось кричать свои реплики, лишь бы перекрыть жужжание в голове.
Что-то было не так. Когда пьеса закончена, она… ну… закончена. Ей не полагается жить собственной жизнью.
Неудивительно, что труппа то и дело забывала слова. Пьеса извивалась в их руках, стараясь измениться.
Боги, он с радостью сбежал бы из этого жуткого замка, от этого безумного герцога. Томджон огляделся, прикинул, что до начала второго акта еще есть время, и решил выйти на воздух.
Дверь поддалась под его рукой, и он вышел на зубчатую стену. Томджон прикрыл за собой створку, отсекая звуки сцены и заменяя их бархатной тишиной. За облачными прутьями томился яркий закат, но воздух был неподвижен, как мельничный пруд, и горяч, как печь. В лесу закричала какая-то ночная птица.