— А дальше? — снова шепотом спросил Федя.
— А дальше — суд. Тогда это быстро делалось. Мне — десять лет каторги, ей — восемь. И погнали нас в Сибирь. Пешком. Дальняя дорога была, Федор. Самая, наверно, дальняя, какая есть на земле… А на дворе — зима, мороз, метели лютуют. Заболела моя Рахиль в пути, горло застудила. А тут еще на одном привале конвоир ее в грудь прикладом ударил…
— За что? — вырвалось у Феди.
— За что… Встать она не могла, обессилела. Ну, прошла еще два этапа… И, понимаешь, Федор, ни жалобы от нее никто не услышал, ни стона. Только мне все говорила… Шепот у нее такой горячий… «Об одном, — говорит, — жалею, Давид, сын у нас не родился. Некому мне борьбу нашу завещать. И ненависть». И еще говорила: «Жаль, Давид, не дожила я до победы революции. Ни о чем так не горько…»
И тут прервался голос Давида Семеновича, и увидел Федя, что трет он близоруко пенсне, а глаза его полны слез.
— На третьем этапе, уже за Уральскими горами, схоронили мы ее. Остался безымянный холм в степи. И снегом его занесло… Но запомнил я то место. Победим, мир придет — разыщу могилу своей Рахили. И поставим мы ей памятник. Заслужила она его. Тогда было ей девятнадцать лет…
— А как же вы? — спросил Федя.
— Что я?.. Нас погнали дальше. И не оглядывайся… Долгий путь был. Два месяца шли. Вот и я тогда грудь застудил. С тех пор она у меня, старуха проклятая. Верно, ох, как верно поэт сказал:
Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое
Народного защитника,
Чахотку и Сибирь…
Только совсем не жалею я, Федор, что избрал себе такой путь. Началось бы все сначала, все бы сначала прошел… — И жарко сверкнули под пенсне глаза Давида Семеновича. — Однако заболтались мы с тобой. Ведь гранки там ждут. Жми, брат, в редакцию на полусогнутых.
И когда уходил Федя, опять весело подмигнул ему Давид Семенович. Но не мог Федя ответить улыбкой…
Дождь перестал, но по-прежнему сыро было, мокро, влажное, низкое небо висело над городом.
Федя бежал в редакцию и думал: «Очень даже хороший человек Давид Семенович. И совсем он не насмешник. Настоящий революционер, вот он кто!»
Рано разбудил Федю папка — еще и солнце не взошло. И в комнате розово от зари, она полнеба залила — в окно видно: открыл Федя глаза и сразу увидел большую зарю через окно, и на ее розовом холсте нарисовались забор, тополь, высокий и стройный, что растет возле забора, и колокольня церкви Христа-спасителя, возвышающаяся над крышами.
Все это Федя видел, но еще спал, потому что не понимал, что ему говорит папа.
А отец стоял над кроватью и тряс Федю за плечо.