— Думаешь, раввинский суд признает это действительным? Чтоб шалиах мицва, представитель, приобрел это право навеки? Нет, суд этого никогда не признает. Передача авторучки — это же для наглядности, только для виду. Свадебный киньян — договор совсем другого рода.
— Моя гениальная жена, ты всегда знаешь все ответы. Но ты не знаешь, какое решение вынесет бейт дин[59], если мной руководило намерение избавиться от этой обязанности до конца жизни. Право не восстанавливается само собой. Надо, чтобы другая сторона его вернула. — Шули на грани обморока. — Что, если его попросят, а он захочет оставить у себя то, что я ему отдал? В каком положении я окажусь?
— А как ты его разыщешь, чтобы попросить? Но дай мне поразмыслить, — говорит Мири. — Я могу справиться в книгах. Могу что-то посоветовать.
— Мири, я тебе сразу скажу, куда заглянуть. В Тору. Смерть Ицхака. Еврейского праотца хоронят, и у него остаются два сына, которые должны его оплакивать. Изучи это чудовище, Исава, первородного сына, который обменял на миску чечевицы свое право по рождению. Знаешь, что там написано?
— Знаю.
— Но какое конкретное слово там стоит, знаешь?
— «Вайивез», — говорит Мири.
— Да, «вайивез». «Презирать»! Исав не просто отверг свое право по рождению, не отказался от него, а сознательно отделался от него, потому что презирал это право. Вот гниль — и в моем, и в его сердце.
— О, муж мой! — вздыхает Мири, сдаваясь.
— Отведи детей домой, — говорит он, уже шагая в сторону школы.
— А что я скажу всем?
— Что я болен. Что мне стало дурно. Скажи им, что это несварение мозгов. Легкая изжога души.
XI
Шули торопится сквозь тьму, что-то бормоча под нос, следуя за ритмом своих мыслей… Кидуш, кадиш, кадош, кадеша. Крутит в своей черепушке неоднозначный корень слова, наблюдая, как из святого он оборачивается богохульным.
И все-таки это почти облегчение — узнать правду о том, что твое искупление грехов было подложным, дознаться (и через кого — через Гавриэля!), что Шули жил призрачной жизнью и его духовное существование было облаком пара, которое можно проткнуть пальцем.
Все эти годы учительства и просветительства, нее эти усилия, потраченные на тшуву, и что же — как будто двадцать лет копил деньги, а потом обнаружил, что вносил их на чужой банковский счет. Кадиш — в том единственном смысле, которым дорожит Шули, та самая искра, которая разожгла в Шули огонь его второго, духовного рождения — остается собственностью Хеми. Где-то он бродит, законный сын покойного отца Шули?
Спеша в сторону ешивы, Шули рассеянно переходит на красный свет. В него чуть не врезается скейтбордист, спрыгивает со скейта, доска с грохотом несется дальше. Парень каким-то образом приземляется на обе ноги, замирает.