Всякий раз, когда Ларри уже готов погрузиться в сон, рыбки волокут его обратно, и наконец он вытаскивает себя из постели, чтобы снова воткнуть треклятую вилку в розетку.
Теперь, при свете, Ларри капитулирует перед нескончаемостью этой ночи — лежит, тоскуя по отцу, горячо любя отца: тот, белобородый, в очках, благочестивый, был единственным человеком из прежней жизни Ларри, единственным в их закрытой общине, кто разглядел его истинную натуру, любил Ларри именно за то, кто он есть, ценил того, кем Ларри стал.
— Знай, — сказал отец на больничной койке, — что у тебя в этом мире и в Мире Грядущем все будет хорошо.
— Думаешь, будет? — спросил Ларри (и подумал: о если бы!..).
— Ты знаешь, что я думаю?
— Я у тебя спрашиваю, — сказал Ларри.
— Вот что я думаю: Мир Грядущий — это длинный стол, за которым сидят все, по обе стороны, мужчины и женщины…
— И домашние животные?
— Никаких домашних животных, — сказал отец.
— Совсем никаких?
— Ну ладно, — сказал отец. — Под столом — собаки и кошки. Но птиц нет. С птицами — нет, не могу себе представить.
— Резонно, — сказал Ларри.
— Этот длинный стол, с опрятной белоснежной скатертью, ломится не от еды и напитков, а от свитков Торы: каждому дан свой, чтобы читать поодиночке или изучать с напарником.
— Это я могу вообразить.
— А знаешь, чем люди заняты за этим столом?
— И чем же?
— Там целую вечность учишься, ничем другим не занимаешься. Никаких помех. Нет ни дня, ни ночи, ни выходных, ни праздников, ни ямей хаг, ни хол[5]. Ведь это жизнь после жизни. Время не дробится — все уделено одной цели.
— Конечно, — сказал Ларри.
— Вот почему для душ, которые там собрались, одно и то же место служит и раем, и адом.
Тут отец принялся жадно хватать ртом воздух — сам стал похож на рыбу.
— Вот как все устроено, — сказал отец. — Если у тебя хорошая голова и хорошее сердце, если ты любишь изучать Тору и интересуешься знаниями, для тебя вечная учеба — рай.
Он посмотрел на сына, и Ларри кивнул.
— А если все, чего тебе хочется, — терять время на наришкайт[6] и накапливать вещи, тешиться своими алчными мыслями, хотя денег больше не существует, и тешиться своими грязными мыслями, хотя твой швонц[7] зарыт далеко внизу, тогда для тебя тот же стол — мука мученическая. Тогда, сидя там со своей плохой головой, ты понимаешь: ты в аду.
Ларри, стоя рядом с отцом, призадумался над услышанным.
Отчасти он нашел это смешным и уже подумывал отпустить одну из своих коронных шуток.
Но, будучи, как-никак, сыном своего отца, Ларри одновременно воспринял эти слова серьезно. И эта картина наполнила его благоговейным трепетом и необъяснимым страхом.