Отец, умевший, как никто, понять Ларри без слов, протянул руку с пятнами старческой гречки, накрыл руку Ларри своей ладонью и сказал:
— Не сомневаюсь: для тебя то место станет раем.
Ларри сдавленно ахнул — не от неожиданности; нет, просто от отцовского вердикта сердце внезапно успокоилось.
— Положись на мои слова, Ларри: это ничего, что ты не веруешь. Эта пора твоей жизни — кажется, будто она наступила навечно, но, если тебе посчастливится, жизнь… она ведь длинная, и каждое из этих «навечно» однажды станет клочком дыма: раз — и пролетело. Думаешь, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я смог бы это себе представить? Представить, что наступит 1999 год — канун нового тысячелетия — и я буду на закате дней прощаться со своим красивым, взрослым сыном? Могу тебе сказать, я уже тогда считал себя стариком и мнил себя всезнайкой. — Отец слабо пожал руку Ларри. — Ты хороший мальчик. И я молюсь о том, чтобы увидеть тебя напротив, только когда ты доживешь до ста двадцати лет. Но тебе, мой бойчик, когда придет час занять место, этот стол покажется нескончаемым блаженством.
II
Второй день шивы даже тяжелее первого.
Ларри протягивает сестре оливковую ветвь: все утро напролет проводит среди посетителей в гостиной, на приличествующем случаю стуле — спину сломаешь.
Безропотно внимает светским разговорам и добрым пожеланиям; отвечает учтивым кивком даже на те взгляды, в которых печаль едва сквозит; не ропщет, когда его вовлекают в беседы; учтиво кивает даже при виде еле заметных скорбных морщин.
Выслушивает, один за другим, патологически глухие к его переживаниям рассказы про чужих покойных родителей, про жизни, оборванные на полуслове, и про затяжные агонии, про прощальные диалоги и про раскаяние тех, кто упустил возможность закрыть потухшие навек глаза.
Ларри одолевает соблазн сказать в ответ: «Спасибо за рассказ и ну его в жопу, вашего покойного папу».
А вместо этого он тоже усиленно хмурится, соболезнуя. Кого-то ласково похлопывает по колену, кого-то — по спине, а однажды, расчувствовавшись, так сжимает кого-то в объятиях, что с обоих сваливаются ермолки.
Всякий раз, когда Ларри смотрит на часы, кажется, что стрелки примерзли к циферблату — а может, вообще ползут назад. Беспощадные лучи теннессийского солнца пробиваются сквозь жалюзи, вонзаясь в Ларри, куда бы он ни оборачивался.
Занемевший, просидев на корточках так долго, насколько по силам человеку, Ларри распрямляется в полный рост и бредет, не обуваясь, в одних носках на раскаленный задний двор. К нему прикованы все взгляды: он нарушает правила.