Незадолго до того как приходит пора читать маарив, Ларри улучает еще один момент для тет-а-тета на кухне с сестрой. Идет прикрыть за ними дверь — и слышит из соседней комнаты отчетливый треск чьих-то коленок. Одна из синагогальных старушек поднимается с дивана, чтобы самоотверженно позаботиться о нем и Дине.
Ларри замирает, стискивая дверную ручку, и изо всех сил посылает старушке мысленный приказ: «Отвали, ах ты добросердечная старая перечница».
Под его взглядом женщина каменеет, начинает разглаживать складки на своей юбке, словно только ради этого и встала. А затем, медленно-медленно, снова присаживается.
Обернувшись к Дине, Ларри видит, что она страшно устала — не от приема посетителей, не от скорби, не от родительских обязанностей. Брат — вот кто ее измучил.
Он дожидается, пока ее лицо смягчится.
Не дождавшись, боясь упустить случай для беседы наедине, начинает сам.
— Над душой стоят, — говорит Ларри.
Дина театрально закатывает глаза — больше никак не может ответить.
— И это продлится еще пять дней, — говорит он. — Бесконечных дней.
— Знаешь, что такое бесконечность, Ларри? Знаешь, чего твоя сестра не выдержит до конца недели? И это намного, намного хуже!
Ларри призадумывается.
— Меня? — переспрашивает он.
— Верно. Вот чего я не могу вынести. И мой муж тоже. И… дети у меня золотые, но, чую, у них тоже очень скоро никакого терпения не хватит.
Ларри начинает было отвечать, но сестра, грозя пальцем, заставляет его умолкнуть. Она еще не все сказала:
— Ларри, выслушай. Не могу же я постоянно напоминать тебе, что люди-то эти хорошие. Сил моих нет каждую минуту тебе втолковывать: в доброте нет ничего, кроме доброты. Если тебе хочется видеть неприязнь там, где только приязнь от чистого сердца…
— От чистого сердца? — говорит Ларри. — Не стану отрицать, в такое время эти люди подставляют плечо. Но всё ли тут, — говорит он, указывая куда-то за стену, на комнаты за пределами кухни, — и вправду идет от чистого сердца?
Дина скрещивает руки на груди. Дина безмолвно бросает ему вызов: а ну, осмелишься продолжить?
— Если б от чистого сердца, они все равно прибежали бы в полном составе, если бы ты стала некошерной или противницей Израиля. Или если бы ты вдруг стала лесбиянкой.
— С чего мне вдруг становиться лесбиянкой?
— Ладно. Тогда — Ави, если бы он стал геем.
— Ави? Мой муж? Ави, у которого даже сейчас, в такой-то обстановке, встает?
— Фу, — говорит Ларри. Затем, поразмыслив над услышанным, замечает: — Стопудово. Ави — гей. Собрались бы они здесь всем скопом, если бы жизнь вдруг вот так перевернулась?