Сверху Армен выстроил восьмигранную башенку, накрытую круглым медным куполом.
Купол напоминал не то выпуклый татарский щит, не то неглубокий шелом восточной работы, увенчанный легким крестом, совсем незатейливым — две тонких медных перекладины и ничего более.
Весь фокус скрывался в окнах башенки — их было восемь — по числу граней, были они высотою в десять локтей и шли от крыши кубического основания до купола.
Словом, башенка была только остовом для восьми окон, каждое из которых отделялось от соседних тоненькими столбиками, поддерживающими купол.
А в окна, забранные решетками, откованными Арменом, были вставлены цветные стекла, от прозрачного — почти хрустального, совершенно бесцветного, до черного, напоминающего печную сажу. Между этими двумя крайними окнами строитель протянул из окна в окно семицветную радугу, в которой один цвет переходил в другой и завершался багрово-красным, переливающимся в конце концов в глухой мрак преисподней. Вот такая вот радуга опоясывала башенку, и цвета в ней совершенно незаметно переходили из одного в другой.
Затем еще год он штукатурил, грунтовал и левкасил стены часовни изнутри, а потом долго просушивал, уставив пол огромными жаровнями, и после всего стал покрывать стены белой краской, которую сам варил и переваривал по рецептам, известным ему одному.
Когда капелла была построена и оштукатурена, Армен по много часов проводил внутри, бездумно, как мне казалось, оглядывая ровные белые стены. Несколько раз я заставал его неподвижно сидящим на низенькой деревянной скамеечке и медленно-медленно поворачивающим голову то в одну сторону, то в другую. Он будто бы проводил взглядом четкую ровную линию, образующую замкнутый круг.
И так же, как и шесть лет назад, когда Армен выводил непонятные для меня линии чертежа, я решился еще раз спросить его:
— А сейчас о чем ты думаешь, а?
Но он не столь охотно, как прежде, ответил:
— А вот этого я, пожалуй, и сам еще не знаю.
— Как так? Думаешь и не знаешь о чем?
— Знаю, о чем думаю, не знаю, как все это сделать.
И застыл, буравя угольными глазами белоснежную стену капеллы.
Потом как-то я увидел, как Армен и двое мальчиков-поварят протащили по двору большой старый стол и боком внесли его в часовню. А полчаса спустя туда же прошествовал художник, неся под мышкой толстый рулон бумаги.
А дальше — мне показалось — художник сошел с ума. Он почти не ел, и неизвестно, когда спал. А если и спал, то не в своей комнате, а прямо там, в капелле, на каменном полу, выложенном песчаными плитами, напоминающими выжженную землю Армении или Палестины.