И наконец безумный строитель затащил в часовню целый штабель столбов и досок и начал строить леса. Он стучал молотком и пел то веселые, то печальные песни.
И казалось, что песня, как посаженная в клетку птица, бьется крыльями о прутья, мечется и кричит, но не может вырваться из неволи.
А потом он умолк. И только если вы подходили вплотную к часовне, и дверь к тому же оказывалась неплотно прикрытой, можно было услышать, что он все же поет — тихо-тихо. И песни у него печальные-печальные…
Он вышел из своего добровольного заточения через полтора года. Все это время он не пускал в часовню никого. Даже меня. Он побледнел и исхудал, но в глазах его сверкал огонь человека, открывшего истину.
— Ханс, — сказал он, заявившись ко мне ни свет-ни заря. — Я кончил.
— Ты хочешь показать мне свою роспись?
— И хочу, и боюсь.
— Тогда не показывай. Подожди, пока желание поделиться со мной станет сильнее одолевающего тебя страха.
— Оно никогда не станет сильнее. Вернее — страх никогда не будет меньшим.
— Тогда пойдем.
Он шагнул к двери моей спальни неуверенно, как слепой. Легко коснулся рукой дверной притолоки, зачем-то нежно погладил ее и вдруг обессиленно опустился на корточки, глядя на меня с мольбой и печалью.
— Ноги не идут, боюсь, — прошептал он и протянул мне короткий и толстый ключ с головкой в виде головы льва и язычком, напоминающим растопыренную львиную лапу. — Иди, я подожду тебя здесь. Ты и сам все поймешь. Иди. Только посмотри сначала картины, на которые будет падать солнечный свет.
* * *
Сиреневое утро гостило в Фобурге, когда я перебрел двор и подошел к часовне. Волнение моего друга передалось и мне. И рука моя чуть дрожала, когда я поворачивал ключ.
Я вошел в капеллу и остановился у двери. Дверь была в западной стене и потому сейчас — ранним утром — солнечный свет падал прямо на западную стену.
Он лился сияющим светлым потоком сквозь два окна, выходящих на восток, — хрустально-белое и голубое, и оттого западная стена светилась бело-голубым пламенем — холодным и чистым.
Я посмотрел сначала на все, что здесь сотворил Армен. И не понял, чего он боялся?
Все было так, как и в любой другой церкви: на стенах были сплошь знакомые картины — Рождество Христово, Его жизнь и Его муки. И рядом с Ним были сначала Мария и Иосиф, потом волхвы, потом апостолы. И кончилось все это Тайной вечерей и Распятием. И только две вольности, два отступления от принятых церковных канонов, позволил себе Армен — Жизнь Христа не распадалась на отдельные картины, она была представлена, как непрерывная живописная лента, шедшая по стенам часовни от двери к середине противоположной восточной стены.