Я поглядел на западную стену — на два первых изображения, разделенных дверью. Две матери, похожие друг на друга, как родные сестры, лежали на снопах соломы, трепетно прижимая к себе новорожденных сыновей, похожих друг на друга, как братья.
Светлыми были лица обеих матерей, светлым был день, когда родили они своих первенцев, — каким единственно верным и точным был избранный для этого бело-голубой цвет!
Я снова медленно проследил взглядом за двумя дорогами, разбегающимися от дверей часовни в разные стороны, и все же, в конце-концов, сходящиеся в одной и той же точке — на Голгофе.
«Неужели все мы идем к ней, каждый к своей? Неужели каждый несет на себе свой крест, и как ни пытайся, в конце-концов окажешься там и только там? А в чем же тогда разница между нами? Не может ведь одинаковое для всех начало и одинаковый, в общем-то, конец, уравнять наши судьбы. Значит, разница в том, что мы сделаем между рождением и смертью, какой дорогой пойдем, кого защитим, кому поможем, что создадим и что разрушим».
И я опустился на колени, ожидая и надеясь, что беспокойные мысли, не оставляющие меня вот уже третьи сутки, сегодня приведут к чему-то окончательному и я узнаю, как приступить мне к задуманному мною делу — книге, которая была бы нитью Ариадны>{29} в запутанном лабиринте жизни.
Не помню, когда я молился так истово, умоляя Господа раскрыть тайный смысл ниспосланного мне сновидения. Я молился за себя, за тысячи моих товарищей, сгинувших на чужбине, за тысячи идущих на смерть, по старой тропе крестоносцев.
Я молил Господа дать мне силу и отвратить детей Его от пагубы, ибо сон этот — верил я — ниспослан мне свыше, и черная туча, низвергающая молнии, это, конечно же, слепая и темная ярость сарацин, а цветущий луг, по которому бешенным галопом мчатся наши кони — это наша жизнь, которую мы стараемся как можно скорее остановить позади, ради того, чтобы подставить свои головы под синие молнии их дамасских сабель.
И еще я молился о том, чтобы Господь не только вразумил меня, от чего следует предостеречь моих читателей, но и открыл бы мне то, что следует им делать.
И выходило, что если отбросить в сторону мечи и арбалеты>{30}, то рукам человеческим не останется ничего иного, кроме рукоятей плуга, мастерка строителя и кистей художника.
Я поднялся, когда солнце уже немного сместилось к югу, и лучи его падали в часовню через стекла синие и фиолетовые, окрашивая этими тревожащими сердце цветами фрески на стенах.
И вдруг я понял то, над чем никогда ранее не задумывался: понял, почему Армен именно в таком порядке расположил стекла в башенке капеллы — от белого до черного. Эти цвета были символом земного человеческого бытия. Человек шел по дороге судьбы, свершая свой жизненный круг ~ единственный и неповторимый. И вместе с ним, над ним, и впереди него шло светило, зажженное Господом в первый день творения, свершая свой вечный — равный вселенскому времени — солнцеворот.