И бедного могут ни за что, ни про что кинуть в тюрьму или лишить имущества. У них, как и у нас, во главе всего стоят власть и богатство.
А известно, что власть есть средоточие зла и произвола, а богатство — олицетворение алчности и безнаказанности. И потому немало среди них и злых, и алчных.
И так же, как и среди наших, есть среди мусульман и настоящие изуверы. Я сам встречал в Турции членов секты ассасинов>{34}, или как их еще там называют, — мелажде. Сами же они называют себя «тай». Мне рассказывали, что еще при жизни пророка Магомета сорок его учеников составили общество и поклялись убивать в сражениях христиан. Если же кто-нибудь из них не мог почему либо сделать этого в бою, то после сражения он должен был купить раба-христианина и убить его.
— Ну, ваши тоже недалеко от них ушли, — проговорил Томаш печально. — Я-то хорошо помню, что творили ландскнехты императора Зигмунда после того, как взяли Сион. Посмотрел бы ты на рожи этих скотов — у всех они были не лучше, чем у этого одноглазого выродка — кашевара.
Я промолчал. Для Томаша Сион был тем же, чем для меня Никополь. А может быть, и хуже.
Мне хотелось сказать ему: «А вы, оребиты, разве не жгли католических монахов и не развешивали их десятками на монастырских стенах? И в этом случае, разве были вы лучше крестоносцев, или ассасинов?» Но я промолчал, потому что мертвых не корят и побежденных не втаптывают в грязь: с них довольно и того, что они — побежденные. Я только поглядел на него с немою укоризной.
Он, казалось, все понял и не выдержал. Со слезами в голосе, не стесняясь победившей его слабости, он воскликнул:
— Ах, Иоганн, Иоганн! Я кажется, единственный таборит, чудом уцелевший во время резни в Сионе. Во всяком случае, я не встречал ни одного гусита, который бы подобно мне мог сказать, что был в Сионе и остался жив. В тридцать седьмом году нас оставалось совсем немного. Но зато мы были один к одному, кремень и сталь, молодцы хоть куда. — Глаза старика сверкнули. — Нашим гетманом был Ян Рогач из Дубы — старый гусит, боевое оплечье Жижки. Он воевал рядом с нашим отцом Жижкой с первого дня и мало было людей, подобных гетману Яну. К тому времени, как мы оказались в Сионе, он был гетманом уже пятнадцать лет. Эти сволочи обложили Сион со всех сторон, но перелезть через стены не могли, как ни старались. Тогда они учинили подкоп и, как крыса из-под земли, вылезли на улицы Сиона. Их было в десять раз больше, но мы бились до последнего человека. В плен попадали только раненые, не способные держать оружие. В последней схватке, когда нас оставалось не больше шести десятков, меня так ударили по голове, что я потерял сознание и упал почти замертво. От удара у меня на голове лопнула кожа, лицо оказалось залито кровью, и псы императора посчитали меня мертвым. Я валялся у стены церкви, и когда пришел в себя, то побоялся открыть глаза. Однако слух уже возвратился ко мне, и я, чуть-чуть приоткрыв один глаз, увидел, как на площадь перед церковью принесли высокие кресла и в них уселись твой возлюбленный Зигмунд и свора его присных — баронов и графов. Мимо меня провели моих израненных, связанных веревками и цепями товарищей и поставили перед Зигмундом.