Я пожимаю плечами.
– Что это значит, Эш? – говорю я так тихо, словно могу разбудить древних духов, стоит мне повысить голос.
– Ты говоришь, что больше не рисуешь должным образом. Не для других. Только на уголках листков и салфетках. Или одна в своей комнате. А затем выкидываешь эти рисунки, – он постукивает по деревянному мольберту. – Я думаю, ты должна изменить это.
Я качаю головой. Для более чем нескольких небрежных набросков мне не хватает времени. Но это не настоящая причина, по которой существует барьер внутри меня. Папа всегда с напыщенным французским акцентом притворялся настоящим художником, перед тем как поставить мольберт на берег озера и часами смотреть, как я рисую. Это то, что принадлежало только нам помимо комиксов. Может быть, я наказываю себя за то, что с ним случилось, запрещая себе рисовать?
– Это делает тебя счастливой, – настаивает Эштон. – Это видно в твоих картинах, – он указывает головой на хижину, на столе в гостиной которой лежат мои старые рисунки. – Ты должна больше времени посвящать занятиям, которые делают тебя счастливой, – он усмехается. – В идеале – все время.
Он целует меня. Нежно. Искренне. Пробуждая бабочек в животе. И впервые я задумываюсь о том, что он может быть прав.
– Я сделаю завтрак, а ты садись на берег и рисуй, – распоряжается он, хватаясь за мольберт, прежде чем я смогу возразить. Эштон выносит его из сарая. Очевидно, явное «нет» в его мире означает «да».
Я иду за ним, крепко обхватив простыню на груди. Не доходя до берега, Эштон останавливается и ставит мольберт. Затем он протягивает мне пожелтевший блокнот для рисования и старые угольные карандаши.
– Я пошел готовить завтрак, – он исчезает в доме и оставляет меня наедине с чистой бумагой.
Некоторое время я смотрю на него, не зная, как начать. Рисование действительно отличается от легких набросков в моем альбоме или на краю салфетки. Но потом мои пальцы, словно сами по себе, хватаются за угольный карандаш и делают первые штрихи картины, которую я рисую не для того, чтобы в конце ее снова смять.
Я лежу на солнце и наблюдаю за Харпер, сидящей на табурете перед мольбертом, который я расположил на берегу озера. Харпер заставляет уголь плясать по бумаге. Когда я попросил ее начать рисовать, то почувствовал ее внутреннее сопротивление. Но когда она принялась за работу, творчество хлынуло из нее бурным потоком. Теперь она очень сосредоточена и полностью погружена в свою работу. Завтрак ждет, но я не хочу ее прерывать. Каждое ее движение выражает увлечение. Простыня, которая все еще обвивается вокруг ее обнаженного тела, сползла и открыла загорелую кожу. Господи, видя ее такой, я до такой степени сомневаюсь, не было ли мое предложение заняться рисованием эгоистичным.