знакомые вялые руки.
— Без стандарта породы нет, — твердо ответил инструктор. — Без стандарта коров нарожают.
Инструктор был объективен, как типовой проект, и Алекову захотелось его ударить. Но потом он вспомнил о мировом правительстве и решил поговорить с его будущими членами — добрыми и розовыми людьми, пьющими пиво. Он залез на лавку, покашлял и крикнул с пронзительной доверительностью:
— Я утопил белого колли!
Еще он хотел рассказать о том страшном, что увидел, вознесясь над чертежным столом, но тут быстрые мальчики в белых фартуках сняли его с лавки и, вежливо приподняв за воротник, поволокли к выходу.
— Мужики, помогите, — взывал Алеков, но мировой парламент безмолствовал.
«Вот, как это происходит, — думал уволакиваемый Алеков, спотыкаясь и не попадая на ноги. — Вот, как чувствует он, единственный, белый, когда его топят. Он чувствовует, что он — есть. А нас, взаимозаменяемых — нет. Нас нет, мужики, и мы топим, топчем, душим — чтобы не знать, что нас нет, — даже и одного на эпоху не терпим.»
Вынесенный в вестибюль, Алеков получил легкую затрещину и оказался перед стариком-швейцаром, услужливо оттянувшим перед ним стеклянную дверь.
— Гениальный, белый, — сказал Алеков и полез в карман за мелочью.
Кукольный старик призовым движением подбородка закинул бороду в рот и принялся ее жевать в ожидании чаевых.
— Ничего теперь не осталось, — пожаловался Алеков.
Тотчас прозрачная дверь вытолкнула Алекова на улицу, и швейцар выпустил бороду. Но Алеков этого не заметил и пошел домой, продолжая рассказывать ему про белого колли. Швейцар не понимал, и отчаявшийся Алеков стал на четвереньки.
Вот такой, — объяснял Алеков, — только белый и маленький.
* * *
Алеков вошел в квартиру, едва не наступив на Альму, и увидел деньги, которые лежали на столе смятенной грудой. Вспомнив про тридцать сребреников, он набросился на них, начал яростно рвать, мять, расшвыривать ненавистные купюры — и они разлетались — красивые десятки дамы, рваные пятерки великана и застенчивые трешки Скокова. Шелестящие тени наполнили комнату, и Алеков вспомнил, как пеленал в копирку белого колли. Неслышно подошла Альма, толкнув Алекова вопрошающим носом.
— Бедная моя, — сказал Алеков и зарылся лицом в ее теплую шею. — Только мы с тобой и понимаем, что я наделал. Может быть, еще Скоков понимает. Но ведь нас нет. Это он — был.
Небывалая жалость наполнила алековское сердце. Он вдруг, как картинку, увидал себя, маленького в белой до пят рубашке, и заплаканную мать рядом, и распятие на стене. Но из такой глуби это всплыло, что не поверил Алеков, решил, что по телевизору показывали.