Альма лежала на боку, тяжело поводя вспухшим животом, и частыми рывками запрокидывала узкую морду, словно хотела оторваться от своего измученного тела. Ритмичное усилие вздувало ее горло, и хриплое дыхание разносилось по квартире со звуком разрываемой бумаги.
Алеков приподнял миску с водой, но судорога передернула Альму, вода пролилась, и звеня покатилась по полу миска. Алеков подхватил ее, побежал на кухню и, облив китайскую пижаму, снова наполнил. Альма выпила, дыхание ее улеглось и просветлевшие глаза нашли Алекова.
Сидя на корточках, Алеков гладил свою собаку, а потом замерз и побежал одеваться. С сухим потрескиванием скользнула в пиджак синтетическая сорочка, казалось, снопы искр высыпят из рукавов — «Как из левого рукава, как из правого рукава…» Вместо искр высунулись из рукавов знакомые вялые руки.
Альма заскулила снова — тонко, по-детски однообразно. С болезненным состраданием глядел на нее Алеков, а она заваливалась на бок и сучила лапами, стараясь удержаться.
И вдруг отшатнулся Алеков, поняв, что вот так умерла его Вера, и увидел ее — измученную, белую, чужую — за окнами предродовой. Уже стояла зима, такая ранняя в тот год зима, а он висел на оконном пролете, и немели пальцы, и он сползал, обдираясь о стену, и запрокидывал голову, чтобы удержать ее уплывающее лицо, и сползал, и не за что было уцепиться…
Стрелка настенных часов кольнула Алекова, он ощутил пробежавшую по спине электрическую дрожь и выскочил на улицу, уже включенным в текущий день. Но образ жены за зимним окном не отпускал Алекова. Понуро спустился он в незамысловатую дыру своей современной станции и столь же понуро вылез из подземного дворца на Маяковской, и мимо памятника прошел равнодушно, не остановился, не посмотрел вверх на бронзовые штанины.
Синий циферблат «Пекина» замыкался на без четверти девять, когда Алеков вошел в отдел.
— А-ле-коо, — привычно затянул Федор Грибов арию из
одноименной оперы, в которой персонажи жаждут свободы
вместо денег и цепей, по мотивам Пушкина.
Алеков не ответил, и стало тихо.
— Уже? — спросила Лидочка.
* * *
На стук двери Альма вскинула голову, и по ее кроткому взгляду Алеков понял, что роды миновали. Альма отвернулась и точными частыми движениями принялась вылизывать щенков. Алеков опустился на колени и, загнанно дыша, потянулся к влажным тельцам, жавшимся у живота матери.
Алеков увидел его сразу. Еще не прояснились мысли, еще ничего не понимал Алеков, но видел — непоправимое. «Настал день — и всему кончина», — говорила когда-то мать. Видел Алеков — настал — и прижимал к груди скачущие руки. Четверо щенков лежало возле Альмы, и один был белым.