Алеков грубо схватил его, и Альма зарычала. Щенок беспорядочно перебирал лапами и незряче тянулся из руки. Ни одной подпалины не было на его шерсти. Щенок был ослепительно бел и казался много крупнее остальных. Щенок был — другой породы. Алеков отпустил его, вошел в комнату и упал в кресло.
Белых колли не существует, это Алеков знал точно. Щенки родились не от элитного кобеля, лауреата и призера. «Но как это случилось? — от кого, когда? — лихорадочно спрашивал себя Алеков, время от времени восклицая в тональности заключительного акта шекспировской драмы: — И я позволил!»
Он закурил, жадно втягивая дым, и вспомнил, что в конце лета, в дни, предшествовавшие альминой случке, он находился с ней на даче Федора Грибова. Теперь ему определенно казалось, что он видел там пса, без дела слонявшегося вокруг дома, — нечистокровное и совершенно белое животное. Но Альму он не выпускал ни на минуту.
Алеков помнил террасу с выбитыми стеклами, грибовских детей, засахаренную наливку, которую разводили водкой, и то, что в одной пуле он отдал три чистых мизера, а четвертый, без семерки в пиках, решил не отдавать и схватил три взятки. Во все это время Альма дремала у него в ногах, пока… «Вот оно, — вспомнил Алеков. — Бюст!»
Несчастная страсть сгубила Алекова. С детства своего, прошедшего в тридцатые годы за игрой в шпионов и вредителей, боялся Алеков бюстов, боялся генетически, парализующим душу страхом, но пересиливал себя, отчаянно, как к пропасти, подходил к гипсовым, каменным, бронзовым или мраморным изваяниям и делал что-нибудь — язык показывал или щипал.
За исключением этой черты, Алеков был нормален в той же степени, как была нормальна сама жизнь, и целиком растворялся в тех пионерских, комсомольских, профсоюзных, осоавиахимовских и иных формах, которые она принимала.
Наполненная богатым содержанием классовой борьбы, жизнь настолько часто и круто меняла героев на врагов, что Алекова укачивало, и ощущал он себя отчасти в небытие. Это состояние разделяло с ним множество еще живых, а также большинство совсем мертвых современников, и даже переиздававшийся многотысячными тиражами крошка-сын, настойчиво спрашивавший отца о том, что такое хорошо и что такое плохо, ни разу не спросив, куда подевался сам отец.
Так Алеков и вписывался в повороты новейшей истории, зарабатывая на всех уровнях общения репутацию упругой посредственности. И только наедине с бюстами неудержимо распрямлялась в нем задавленная потребность жить и осуществляла себя через ужас кощунства.
Вот эта сладость осуществления и вернулась, ознобом пробежала по спине, когда сказал Грибов о бронзовом бюсте, что валяется на чердаке и ждет, дескать, своего часа.