— Ага, — сказал Карелла. — Есть что-то новое?
— Да.
— Что?
— Еще один труп.
Роза Палумбо говорила на вполне сносном английском только тогда, когда была в нормальном состоянии; однако, когда Карелла приехал в ее домишко на Риверхед, она уже была вне себя. Несколько минут они ссорились на языке Шекспира. Она упрямо повторяла слово, похожее на «топсия». Карелла ничего не понимал. В конце концов один из сыновей, Ричард Палумбо, объяснил ему, что она очень боится, что мужа разрежут на куски для проведения аутопсии. Карелла попытался по-английски объяснить женщине, что полиции нужно всего лишь установить причину смерти, но она упрямо повторяла слово «топсия», щедро орошая полицейского слезами и прерывая свою речь икотой. Выведенный из себя, Карелла схватил ее за плечи и хорошенько встряхнул.
— Что она там плетет? — спросил Мейер.
— Что не хочет аутопсии.
— Скажи, что ее разрешение необязательно.
— Ни черта это ее не остановит! Она с ума сошла от горя. — И он снова обратился к женщине: — Синьора, в этом нет ничего страшного.
— Да, да…
— Все будет нормально, успокойтесь.
— Да, да, понимаю.
— Прошу вас, синьора… — Он похлопал ее по плечу и повернулся к Ричарду (Ричарду Палумбо было около тридцати — крепко сколоченный мужчина с широкими плечами и талией танцовщика): — Вы позволите, мистер Палумбо? Я хотел бы задать вам несколько вопросов.
— Прошу вас, простите маму, — сказал Палумбо, — она плохо говорит по-английски.
— Ничего, — ответил Карелла.
— Отец хорошо говорил по-английски, но не тогда, когда приехал сюда. Он учил язык, а мама… — Ричард покачал головой. — Мне кажется, она всегда думала, что Америка — это что-то временное, только этап. Видите ли, я думаю, она все время верила, что вернется в Неаполь. А отец — нет. Он был здесь дома, это была его страна. Он нашел родину, вот и выучил язык. И неплохо — небольшой акцент, но почти незаметный. Он был настоящий мужчина.
Все время, пока говорил, Ричард смотрел в какую-то точку над плечом Кареллы, стараясь не глядеть ему в глаза, даже в лицо. Он произнес эти слова, как молитву над открытой могилой своего отца.
Глаза его были сухи, но он был страшно бледен и не отрываясь, упорно смотрел в эту воображаемую точку за спиной Кареллы.
— Он много работал. Всю жизнь, — продолжал Ричард. — Когда он приехал в эту страну, я был совсем малышом. Это было в тридцать восьмом году, давно. Мне было восемь лет, а брату только три. Тогда нам было нечего есть, представляете? Отец работал как зверь, грузил пароходы. Видели бы вы его тогда — маленький заморыш. Он накачал себе мускулы, таская все эти грузы. Да, отец был настоящим мужчиной! — Он жестом показал на фотографию в рамке, стоящую на камине. — Он все делал сам, понимаете? Все: дом, магазин. Он начал с нуля, экономил каждый грош, учил английский. Из первых денег, которые он накопил, работая докером, купил тележку. Как в Неаполе, он таскал свою тележку по улицам, а домой возвращался вечером, совсем без сил. Помню, он на меня орал, а однажды даже ударил. Но не потому, что сердился, а просто больше не мог, не было сил. Но ведь он пробился! Стал владельцем магазина! Хорошее у него было дело, да и сам он был мужик что надо!