Из верхушки я выделывал второе бревно, тонкое, и потом его продавал, если получалось. Тонкие брёвна шли на изгороди и на гати. Сучья сжигал.
Шпалу вытёсывал обычным топором, тут много ума не надо.
Усталости во мне не бывало, махал с утра до ночи. Но иногда прерывался, чтобы руки успокоить.
За три зимних месяца делал полторы сотни шпал, потом сушил до лета, а летом, с началом строительного сезона, понемногу продавал уже наполовину сухими.
Беда была в том, что в путевых хозяйствах на приёмке шпал стояли неучи и дурни, им что высушенное дерево, что сырое – было неважно. По правилам всё должно быть высушено, но на деле никто за этим не следил, а наказывали только за срыв сроков; главное, чтобы нужное количество материала доставлялось вовремя, по циркуляру.
И если мне предлагали летом привезти ещё сотню штук товара – я валил деревья и летом.
Так я в конце старого века за два десятилетия снёс тысячи лучших деревьев, чтобы вытесать из них грубые куски деревянной плоти, подстилки для железных подошв новой сверхмощной цивилизации.
Зачем я это делал? Зачем умалял свой дух грубой работой, если умел изготавливать полированные до зеркальной гладкости шкатулки из карельской берёзы, и шахматные фигуры, и резные храмовые иконостасы, и даже ландо с гнутыми дверцами, на стальных рессорах и резиновом ходу? А вот зачем.
Лесорубы, валившие лес для изготовления шпал, вели себя как охламоны; деревья и землю под деревьями не жалели, верхушки и сучья не сжигали, весь мусор и отходы оставляли на месте повала. Рощи и целые леса, когда-то чистые, без подлеска, превращались в дебри, зудящие комарьём, – повсюду я встречал холмы из гниющих срубленных ветвей, гадючьи гнёзда, крапиву, бурьян и мухоморные грибницы; звери уходили из таких мест.
Ради сиюминутной выгоды изгаживалось всё, что было упорядочено природой и Создателем.
Тысячу лет человек выходил на повал только зимой – теперь это происходило круглый год.
Я стал шпалотёсом, чтобы вместо меня им не стал какой-нибудь дурак, не знающий навыков и обычаев ремесла.
В тот лес, где я сам работал, – я других мужиков не пускал, если заходили – выгонял, бывало и морды бил. Однажды в меня даже пальнули из нагана, потом пришлось выковыривать пулю стамеской. Но зато в моём лесу, пусть и прореженном, можно было и охотиться, и собирать грибы.
Рассудительный человек скажет, что своим поступком я ничего не изменил. Что может сделать один хороший лесоруб против десяти тысяч плохих? Но мне казалось, что иначе нельзя. Я делал, что мог. Хоть четыре рощи – но спас.
Не люблю вспоминать те времена. Говорят, именно тогда страна совершила экономический, культурный, цивилизационный рывок, подъём. Больницы, школы, суды, железные дороги, телеграф и телефон, газеты и журналы, Толстой и Чехов, Чайковский и Мусоргский. Первое поколение, выросшее и возмужавшее вне крепостного ярма. Но я видел этот подъём снизу, я видел тех, кто за него заплатил жизнями.