Читарь дрожал. Прильнул ко мне, но сразу же отстранился: не хотел выказывать слабость.
Я никогда не видел его столь опечаленным.
И причиной стала вовсе не трещина в спине, а именно наша решимость открыться дочери искусствоведа Ворошилова.
Мой любимый брат был для меня сначала родителем, потом воспитателем, ментором, потом другом и напарником.
Он был красив не только внешней – внутренней красотой.
Его бесстрашие меня восхищало – однако и мы со Щепой тоже ничего не боялись. Зачем бояться, если ты почти неуязвим и втрое превосходишь силой любого, самого сильного смертного человека? Да, боялись зайти в храмы, но то было нечто вроде врождённого заболевания. Да, опасались раскрыть тайну – но то было общее, неукоснительное для всех истуканов правило. Но бояться людей в их обычной житейской ипостаси, суетящихся, погружённых в быт, в поток инстинктивной деятельности – нет, никогда.
Бывал он невыносим, бывал мелочным, раздражительным, желчным, чёрствым, высокомерным, капризным, придирчивым, – как старик, заболевший сразу всеми старческими болезнями. Случалось, заходился в гневе, закатывал глаза и ругал меня чёрной ругнёй, а бранных слов знал бесконечное множество. Возвращался ко мне из своих странствий, покрытый коркой грязи, воняющий коровьей мочой, с соломой в волосах, искусанный собаками, – то ли столпник святой, то ли дурень блажной, то ли тать лесной, а всё едино – свой.
Кто из нас без греха? Я всё ему прощал мгновенно.
Я научился у него величайшей, драгоценнейшей добродетели – терпению. А секрет терпения в том, что его нельзя добыть изнутри себя – но только перенять, наблюдая за другими, рядом находящимися. Молчать, не жаловаться, ждать, ежедневно делать своё дело, помалу, но неостановимо, силой духа отражать неизбежные большие и малые невзгоды, сходить с пути – и возвращаться, выжимать реальность досуха и собирать малые драгоценные капли знания, – и шагать, шагать, шагать дальше и дальше.
Никто не ведает, сколь долго сможет выдержать адовы муки, – но если твой брат держится, то и ты держись. Где будет предел твоему терпению – того тебе знать не дано, и это незнание – такое же благо, как и знание.
И я вдруг понял, что сам содрогаюсь в ознобе, как настоящий живой смертный, и что готов убить любого, кто причинит ему, Читарю, хоть малейший вред.
Я слишком давно его знал, я с ним сросся.
Он треснул – а больно было мне.
Вернулся Никола Можайский. С ходу скомандовал:
– Поехали.
Мы все тут же встали, включая и Евдокию.
Никола ткнул пальцем в Щепу:
– Ты. Оденься красиво. Возьмём твою машину.