– Что делать? Такая работа. – Старшина плеснул в мою кружку кипятка. – А где ваша кружка, мамаша? Садитесь с нами, сладкого кипяточку выпьете.
– Так ведь нет у меня сахара, сынки, я же вам говорила, – прошамкала хозяйка, села на заботливо подставленную Резо табуретку, сложила морщинистые руки на коленях.
– А вот об этом беспокоиться не надо. Шихов, а ну-ка, доставай заначку.
– Какую заначку, товарищ старшина? – удивился Ваня. – У меня с собой ничего нет.
– Давай-давай, выворачивай карманы. У тебя там всегда куски сахара лежат. Ты же у нас сладкоежка, Шихов, положенную тебе махорку на сахар вымениваешь. Так что делись с гражданским населением, – усмехнулся в усы старшина.
Ваня встал, покраснев от смущения, как тогда с Марикой. Под веселый смех нашей компании и дружеские комментарии Резо расстегнул еще несколько пуговиц маскхалата, достал из кармана штанов четыре крупных куска сахара с прилипшими к ним крошками табака и вывалил на стол.
– Угощайтесь, бабушка.
– Что ты, сынок, не надо, ешь сам. Тебе силы нужны фашистов громить, а я так обойдусь, пустой кипяток похлебаю, и ладно.
– Не спорьте, мамаша. – Старшина бросил кусок сахара в хозяйскую кружку, размешал невесть откуда появившейся ложкой, громко стуча ей по жестяным стенкам.
– Спасибо, сынки. – На глазах старушки выступили слезы. – Храни вас Бог, здоровья вам, здоровья и еще раз здоровья. – Она перекрестила каждого из нас дрожащей морщинистой рукой, прижала уголок платка к глазам и всхлипнула, глотая слезы: – Пусть вражьи пули и осколки вас не берут, а ваши пули пускай всегда попадают в цель. И чтоб вы домой вернулись к матерям своим, а не сгинули где-то, как мой Сереженька.
– Мы отомстим за вашего сына, мамаша! – глухо сказал сержант и встал, с грохотом отодвинув табуретку. Вместе с ним встали и мы. – Даю слово, отомстим. Я лично дойду до Берлина и на стенах рейхстага напишу: «За Серегу и всех погибших солдат!»
– И я дойду! – объявил помрачневший Резо, с хрустом сжимая кулак. – И тоже оставлю надпись: «За дядю Вахтанга! За брата Кобе! За племянника Мераби!»
– А я напишу: «За Марину, за маму и папу! За тетю Клаву и дядю Семена! За всю мою семью! За мой Смоленск!»
Красноармейцы и старушка посмотрели на меня. Я проглотил возникший в горле комок и тихо сказал:
– А я нацарапаю на развалинах: «За родину! За моих боевых товарищей!», если доживу.
– Вернемся с задания, помянем вашего сына фронтовыми ста граммами, мамаша, – пообещал старшина, – а пока выпьем кипятку за его подвиг.
Мы отхлебнули из кружек, помолчали немного, сели за стол и так же молча допили подслащенную воду. Потом я разбудил Марику, налил и ей порцию горячей жидкости, в которой размешал кусок сахара.