В реальности спальня Ари выглядела чуть больше, чем в записях, виденных во время «исповеди», и чуть менее уютной. Огромная трехспальная кровать выглядела тяжеловатой и, на мой взгляд, подошла бы грузному мужчине в возрасте. Черное белье казалось слишком мрачным. А стены чуть темнее, чем хотелось бы. Зато два кресла и небольшой столик «под старину» радовали глаз. Так же, как ковер с густым ворсом и светлый потолок. В креслах я бы посидел с большим удовольствием. По ковру прошелся бы босиком или потрогал. Потолок мог бы убаюкать, окажись я каким-то чудом на этой кровати. Но, откровенно говоря, валянию в этой спальне я предпочел бы сон в моем особняке, на «Роджере» или в каюте «Непоседы».
Кстати, мысль «окажись я каким-то чудом на этой кровати» оказалась пророческой: уже минут через десять после «нырка» в программное обеспечение УТК Ари «вынырнула» обратно. Мало того, она выбралась из капсулы и заявила, что без меня «вторым темпом» там неуютно, скинула платье «чтобы не помять», заставила меня последовать ее примеру и затолкала на кровать. А когда устроилась рядом и обняла, попросила показать те записи из детства и юности, которые мне дороже всего.
Я показал парк развлечений, в который попал в шесть лет. Не сами аттракционы, а передышку между развлечениями – обшарпанную скамейку перед «комнатой ужаса», сплошной «ковер» из обрывков разномастной упаковочной пленки под ногами и маму, сидящую лицом ко мне. Молодую, румяную, веселую и безумно красивую. И, конечно, то самое мороженое, которое я, лизнув всего раза четыре, уронил.
Ари не сказала ни одного слова, но смотрела на нее во все глаза. Вряд ли она обратила внимание на две непослушные прядки, постоянно выбивавшиеся из любой прически и придававшие маме озорной вид, на крошечную родинку на левой ноздре, к которой мне так нравилось прикасаться, и на малюсенький шрам на верхней губе. Зато сделала тот самый вывод, который жил во мне на уровне ощущений:
- Она была очень доброй, верно?
Следующие часа полтора я выворачивал перед подругой душу точно так же, как она выворачивала свою передо мной во время ночной исповеди. Показывал записи своих триумфов и разочарований, достижения и провалы, радости и обиды. Не скрыл даже ту безобразную истерику, после которой не разговаривал с мамой больше года. И чувствовал, что меня отпускает! Мало того, я перестал видеть в этой тэххерке старшую, ровесницу или девушку младше себя – она просто стала неотъемлемой частью моей души. Как бы высокопарно это ни звучало со стороны.