Кадр второй. Дина пишет на половинке листочка из школьной тетрадки бабушке записку. В записке сказано: «Дорогая бабушка! Прости меня, пожалуйста! Я больше никогда так не буду». Пишет она почему-то стоя, положив листочек на подоконник… Собираясь с мыслями, Дина глядит за окно, там голуби, тополь, солнце проглядывает сквозь облака… Там мир, куда, кажется Дине, ей больше уже никогда не попасть.
Кадр третий. Дина открывает дверь в соседнюю спальню и видит бабушку, которая лежит на кровати в своей домашней черной мягкой юбке и кофте, седая куля на затылке прошита большой шпилькой на скорую руку. Бабушка лежит лицом к стене, подложив под щеку худой локоть. Дина несколько секунд смотрит на бабушку, чувствует себя затопленной одиночеством и совершенно деревянной, окостеневшей и потерянной, потом преодолевает открытое пространство комнаты (она кажется очень большой, пока Дина идет, а бабушка как будто не видит и не слышит ее) и кладет записку перед бабушкиным лицом.
Что было потом, Дина не помнит. Как быстро бабушка ее простила? Что сказала или сделала, прочитав записку? Чем кончился этот день?
Ничего, никаких воспоминаний.
Зато одеревенение, одиночество и чувство собственной никчемности с тех пор Дину не покидало никогда. Никогда – это не преувеличение, не метафора. Деревянной, беспомощной, никчемной и одинокой она чувствовала себя теперь всегда, каждую секунду своей жизни. Невидимая стена, отделившая ее от мира предметов, людей, голубей, облаков и тополей, никогда больше не исчезала.
* * *
А потом у родителей истек срок командировки, и они вернулись. Дина закончила первый класс, началось лето. Телеграмма о том, что мама и папа прилетают, пришла утром в воскресенье, а в понедельник Дина с бабушкой поехали в аэропорт. Из их маленького городка путь неблизкий: сначала на электричке, потом на большом автобусе… Бабушка всю дорогу кормила Дину: котлеты, картошка, яйца, огурцы… Всего много, все разложено по судочкам и бидончикам… У бабушки для еды есть специальная болоньевая сумка-авоська. Дина помнит, как бабушка настойчиво скармливала ей одну за другой увесистые котлеты: «Чтобы в автобусе не кружило, надо поесть, нельзя на голодный желудок»… Но Дина в автобусе все равно закружилась, котлеты оказались не впрок.
Потом, в юности, Дина спрашивала у мамы, о чем та подумала, когда после длинной, в целый год, разлуки, увидела ее среди встречающих в аэропорту? Искала ли глазами свою девочку на высоких худых ножках, лучшую велосипедистку среди дворовых детсадовцев, с бантиками и большими внимательными глазами? А что она почувствовала, когда поняла, что ее дочка теперь – толстый бегемотик на ножках-тумбочках с носом-картошкой и маленькими несчастными глазками? Только бантики и остались на месте.