Офицер недовольно морщится, но подчиняется. Он, может быть, в шаге от того, чтобы сцапать Менгеле, – и вот ему и его парням предстоит клеить накладные бороды, чтобы проникнуть в самые экстравагантные из иудейских сект по всей Европе, Соединенным Штатам и Южной Америке. В борделях вокруг площади Пигаль охотники за нацистами шантажируют раввинов, показывая им компрометирующие, тайно сделанные фотоснимки. Наконец след взят: Йоселе был похищен некой французской аристократкой, принявшей иудаизм, героиней Сопротивления по имени Мадлен Фрей, она вступила в «Стражи стен иерусалимских» – секту дедушки малыша. История авантюрная, в духе Рокамболя: чтобы выехать с израильской территории, Фрей перекрасила черноволосого мальчика в белокурого и надела на него девчачье платьице. Наконец Йоселе обнаружен в ультраортодоксальной семье в Бруклине и привезен обратно в Израиль. Операция «Тигр» продолжалась восемь месяцев и обошлась «Моссад» в миллион долларов.
А Менгеле между тем опять неизвестно где.
За год до этого он пережил трудную акклиматизацию. Менгеле приехал в Нова-Эуропа в начале засушливого сезона, и в этой области никогда не бывало такой жары, как тогда, в конце 1961 года: ни капельки дождя до самого Рождества, ночи знойные, еще душнее, чем в Хохенау у Кругов. Работа была на износ, земли бесплодные, да и с хозяйством своим Штаммеры управлялись как в Средние века – без телефона и электричества.
Владелица фермы, Гитта, внимательно следила за первыми шагами Петера Хохбихлера на кофейной плантации. Он выходил на работу на рассвете и часто уходил позже других сельскохозяйственных рабочих; выносливый, ухаживал за коровами, курами, кобылой и тремя свинками в хлеву-парилке, нестерпимо вонявшем навозом, насвистывая при этом арии из опер Моцарта и Пуччини. Прошел почти месяц, и чета Штаммер, а точнее сказать, Гитта, ибо Геза приезжал домой лишь пару раз, и то лишь на выходные, решили оставить у себя крестьянина, трудолюбивого и до странности самовлюбленного: каждое утро, прежде чем отправиться на пастбища, Хохбихлер опрыскивался одеколоном и подолгу с томным видом рассматривал себя в зеркале, висевшем при входе. Он всегда ходит в шляпе и, стоит какому-нибудь рабочему подойти, надвигает ее так, чтобы она закрывала ему пол-лица; в такой изнурительный зной – в высоких сапогах и рабочей блузе, застегнутой по самый ворот: это что-то наподобие плаща из белой холстины, придающего ему сходство с бригадиром портовых грузчиков. Руки у него странные, ладони и фаланги мозолистые, привычные к труду рукастому, а вот ногти ухоженные, как у богатого набоба будапештского. Он их мыл тридцать раз на дню до самых предплечий, с такой силой тер их черным мылом, как хирург после операции, чтобы заразу не подхватить.