– Кого их? Она что, не одна? – удивился Жиховин.
– Сестры да дщери ее во многих лесах обитают и у древлян, и у полян, и у муромы водятся. Ранее, сказывают, их боле было, да потеснили их люди в леса и болота. Оттого и злоба у них на род человеческий. Не любы мы им, вот и губят они мужей, женок да деток малых, порчу наводят, хворь напускают да козни строят. Хотя некоторые из них средь людей тайно обосновались и корни пустили… Одно не пойму, на что вам нежить эта. Ладно, то ваше дело.
Едва заметная тропа уводила их дальше и дальше в лес, петляя между величественными соснами, разлапистыми мохнатыми елями и могучими дубами.
– Ничего, скоро лесу конец, а там и Лысая гора недалече, – сказал Липосвист, подбадривая едва передвигающего ноги профессора.
– Что это за звуки? – Кашинский остановился, прислушался. – Похоже на арфу.
– То гусли. Родослав медведей развлекает. Поспешим, недалече осталось. – Липосвист, несмотря на преклонный возраст, резво зашагал по едва различимой лесной тропе. Вскоре путники, миновав лес, вышли на голое, без растительности место, посреди которого возвышался невысокий курган. У его подножия виднелась небольшая приземистая землянка, больше похожая на берлогу.
– Вот она, гора Лысая, а вон Родослав – волхв наш. – Липосвист указал рукой на курган.
Никита посмотрел на вершину покрытого невысокой молодой травой холма правильной полусферической формы. Возвышенность явно не была создана великой волшебницей природой, а скорее являлась творением рук человеческих или иных разумных существ, насыпавших этот курган. На вершине холма-кургана величаво, словно осматривающий свое войско перед битвой полководец, стоял каменный, метров пяти высотой, идол, изображенный в виде человеко-медведя. Лицо-морда идола была вроде бы медвежьей, но в то же время более плоской и с человечьими чертами. Глаза и нахмуренные, будто в раздумье, брови истукана выражали мудрость. Шерсть на лице-морде, опускаясь к подбородку, превращалась в длинную, до пояса, бороду. Медвежьи уши были прижаты к голове и напоминали своеобразную прическу, которая, в свою очередь, переплеталась в косу и спускалась от затылка к мощной холке. В лапах с удлиненными, похожими на человеческие пальцами истукан-полумедведь держал секиру. Неподалеку от истукана сидел темноволосый с проседью мужчина, в длиннополой расшитой красным узором серовато-белой рубахе и таких же портах. В руках мужа были гусли. Звуки, издаваемые инструментом, срываясь с кургана, летели над землей, словно птицы, наполняли собой воздух, взмывали в небо, витали меж кронами деревьев, завораживая все вокруг. Даже птицы прекратили пение и щебет. Заяц присел на задние лапы, вытянулся и, поводя длинными ушами, оглядывался, пытаясь понять, откуда исходит этот столь удивительный звук. Заворожила музыка и с десяток огромных бурых медведей, которые расположились рядом с гусляром. Привлекла она и людей. Липосвист, Кашинский, Никита и два молодых воина изумленно взирали на удивительную картину, наслаждаясь чудесными звуками.