У Фабра округлились глаза.
– Вы после операции? И так прыгаете?
– Я думаю, это с перепугу, – деловито отозвался спутник. – Может, шок. Может, еще что. Боюсь, как бы антонов огонь не начался. Раз сел в седло, пока еду. А сойду, уже, наверное, и не поднимусь больше. Если что, постарайтесь меня удержать.
Алекс клятвенно обещал и в течение дороги, случалось, подхватывал кренившегося на сторону товарища за ремень.
– Ничего, ничего, доберемся, – шептал Михаил, кусая белые губы. – Не приведи бог… у меня отец в Англии… тогда сообщите…
– Не для чего будет сообщать. – Фабр испытал прилив решимости. Ему ненадолго стало лучше, он сумел снять свой офицерский шарф и заставил товарища обвязаться им, крепко примотав себя к нему. – Как бы то ни было, доедем.
– Упрямство – первый грех, – усмехался генерал.
Они были одного возраста, в одном положении, попеременно впадали то в отчаяние, то в надежду, утешали друг друга и поневоле прониклись взаимной симпатией. При таком обороте разница в чинах не имела значения.
– Думаете, еще будет бой?
Воронцов помотал головой.
– Самоубийство. И преступление против армии. Наших мало. Но оставить город! Как это можно? Почему жителей не вывезли заранее? Зачем всех обнадежили? Наши чиновники… вечно бздят в кулак. А людям кровавыми слезами отливается!
Фабр был с ним согласен. Он читал воззвания Ростопчина и находил их пошлыми. Нельзя поднять национальный дух, оскорбляя врага. Что за крайности у русских! То сами унижаются перед французами, то вдруг оказывается, что солдаты Бонапарта перелопаются от квашеной капусты, и любая баба перешибет им хребет коромыслом! Разве оттого что он, Алекс, француз, он в меньшей степени человек? Или меньше любит Россию? Последняя мысль показалась странной. Раньше он никогда не задумывался над этим.
Москва уже расстилалась перед ними. В отдалении маячила кора крыш, нет-нет да разрываемая изящными силуэтами дворцов с колоннадами, тонкими пиками колоколен, большими просторами зеленых садов и незастроенных пустошей. Тысячи куполов горели сусальным золотом. А посреди всего этого разнообразия, как на блюде, лежал красный пояс Кремля, отделенный от остального мира синеватой подковой реки. С расстояния не было слышно ни криков, ни лязга тележных колес, и картина могла показаться умиротворяющей. Но стоило приблизиться, и ровный гул, долетел до спутников из недр Первопрестольной. Еще немного – стали слышны отдельные голоса, грохот, стук, плачь и потоки брани. Словно в город уже вступил неприятель, и шел погром.
На улицах лежали мертвые и раненые солдаты. Не останавливаясь, шли телеги с добром. Люди, держась за оглобли повозок, волокли на себе скарб. То и дело, кто-нибудь из них крестился, всхлипывал, длинно выругавшись, сбрасывал пожитки и начинал подбирать страждущих. Везде толпился народ. Кое-где шайки мародеров уже грабили дома. Услышав, что армия уходит, Ростопчин призвал москвичей взять в руки оружие и самим встретить Наполеона в воротах города, для чего и открыл арсенал. А заодно и тюрьмы. Стоит ли говорить, кто и зачем разобрал палаши с фузеями? Вооруженное ворье хозяйничало на улицах. На богатые подводы, шедшие без охраны крепостных, нападали и растаскивали на глазах у хозяев.