Но Воронцов довольно живо потрусил с ношей к ближайшему пригорку, за которым можно было спрятаться, и, сгрузив там капитана, ринулся обратно. Ему уже казалось, что штурм кончится без него, что все не понимают, как он оказался сзади, что поставят задержку в укоризну, что другие уже взобрались на стены… Тут он увидел Шурку. Стоя на гребне шанца, тот размахивал неизвестно как попавшим к нему знаменем, потом воткнул его в щель между камнями, а сам начал отмахиваться саблей от наседавших защитников. Возле него никого из наших не было.
Однако эта гордая эскапада продолжалась недолго. С криками: «Слезай, дурень!» – на укрепление устремилось сразу множество народу, смяло гянджийцев, опрокинуло и повалило дальше. А Бенкендорф мелькнул еще пару раз впереди и уже через несколько минут показался на вершине одного из бастионов. «Ура! – вопил он, как сумасшедший. – Бей гадов!» И размахивал знаменем, точно собирался им драться.
Михаил задрал голову, сглотнул слюну и, сгорая от досады, ринулся вперед. Сражение утянуло его в сады, потом на форштадт. Он тоже бегал и тоже кричал, плохо соображая, что именно. В конце оказалось, что рота под его командованием захватила целый список объектов, ни один из которых Воронцов припомнить не мог. У него все еще стояла в глазах фигура Шурки на шанце, заслонившая собой все остальные впечатления. За Гянджийское дело Михаил получил орден Святой Анны, а Бенкендорф – свой первый Георгиевский крест.
Котляревский с забинтованной ногой прихромал вечером сказать поручику спасибо. Он служил давно, и в нем было столько пуль, что одна лишняя не портила компанию. Однажды ему зацепило картечью лицо, отчего правая щека перестала двигаться, рот перекосило, и говорил он не без усилия. При сей страшной внешности Котляревский оказался мужик добрый, отдал Мише ремень, предложил фляжку местного коньяку и развлекал его здешними байками часа два, пока не явился пьяный в стельку Христофоров сын и не рухнул на свой плащ лицом вниз.
– Парень празднует победу, – рассмеялся гость. – Завтра дай ему опохмелиться еще по холодку. Иначе днем голову от жары сплющит.
На прощание они еще раз выпили за помин души Богатырева, пожали друг другу руки, и Котляревский ушел. А Михаил остался над поверженным телом друга, размышлять о странностях человеческой натуры. Сказать, что он не ожидал от Бенкендорфа такого, было бы ничего не сказать. Шурка оказался головокружительно храбр. Так храбр, что даже видавшие виды «кавказцы» вскоре научились выговаривать его фамилию. Рота тянулась за командиром, и после череды боев на Куре за ней закрепилась репутация отчаянной. Надо ли было навести мост через реку под обстрелом противника, или совершить рейд в глубь немирной территории по балкам и ущельям до самого Казбека, Шурка легко брался за это и выходил сухим из воды.