* * *
Весь дипломатический корпус обожал Эрмитажные собрания в Царском Селе. Здесь отсутствовала скука и принуждение, кругом были любезные светские люди. Некрасивый Кобенцель источал свое неистребимое веселье, сухощавый Фитц-Герберт выказывал свой образованный ум, де Сегюр свое неистощимое остроумие, кое весьма забавляло и восхищало императрицу. Иногда, когда вдруг исчерпывались разговоры по какому-то предмету, то непременно приходило время Льва Нарышкина: тут же звучала какая-нибудь шутка или каламбур, все смеялись и острили в ответ. Шутки благородного Александра Строганова были благодушны и весьма тонки. В присутствии острослова Потемкина ощущалась некоторая напряженность, но в то же время, всем была интересна его оригинальность, коя присутствовала в нем даже в минуты хандры и задумчивости. В таковые моменты можливо было видеть его нещадно грызущим свои ногти. Все видели, что государыня в присутствии его не спускала со своего «великого нохтегрыза» ласкового взгляда. Она любила слушать его более остальных, всегда с аттенцией внимала его рассказам, и почти всегда сама в них принимала участие.
– Ну, что ж, – сказала она в тот вечер на Эрмитажном собрании, – у меня не самая лучшая новость.
Все затаили дыхание. Глянув на приближенных, она успокоила их:
– Ничего страшного, окроме того, что у меня околела левретка Земфира.
– Что ж, надобно тогда непременно составить собачке эпитафию, – буркнул Потемкин.
Екатерина засмеявшись, согласилась:
– Полагаю, что эпитафия бы не помешала. Кто у нас самый скорый сочинитель?
– Я! – воскликнул де Сегюр, – но токмо на французском.
– Я не против, граф!
Де Сегюр, вооружаясь пером и бумагой, попросил:
– Дайте мне, Ваше Величество, хоть что-нибудь, что характеризовало бы вашу левретку.
Императрица принялась перечислять:
– Родилась она от двух аглинских собак: Тома и Леди. Было у нее много достоинств, правда, бывала и зла.
Де Сегюр недолго трудился, и преподнес ей весьма складную эпитафию Земфире, коей императрица была весьма довольна. Позже, она даже велела вырезать ее на камне, который был поставлен в Царскосельском саду. С тех пор она почитала де Сегюра лучшим французским пиитом, паче того – с восторгом поведала о пиитическом даре даже своему далекому другу Мельхиору Гримму. По оному поводу князь Потемкин неустанно язвил в течение долгого времени, пеняя на то, что Екатерина принимает эпитафии за поэзию.
Еще месяца три назад, как токмо государыня изволила вернуться к государственным делам, Светлейший князь, не откладывая в долгий ящик, доложил о своем любимом мореходе, командире линейного корабля «Виктор», Федоре Федоровиче Ушакове: