Мы добрались до монорельса, тянущегося куда-то к вершинам кораблей-зданий, где над сумраком и смогом нижних улиц виднелись цветущие деревья. Откуда-то – должно быть, из громкоговорителя – вещала капелланская молитва:
Внимайте, отпрыски Земли!
Вас дело жизни ждет!
Оставьте зло и грех в пыли,
самопожертвованье – вот
как возродитесь вы!
Что император и Земля
вам дали, чтоб начать с нуля, —
Нам пришлось остановиться более чем на минуту, чтобы пропустить вереницу челобитчиков, направлявшихся к зданию с изогнутой лестницей, с вершины которого и вещал этот звонкий певучий голос.
– Внемли, отродье пустоты! Колено преклони!
Хлыст снова изобразил жестом солнечный диск. Так он делал всегда, когда слышал призыв к молитве. Я отвернулся, вспомнив пыточную камеру в бастилии на Эмеше, крест, к которому привязали Уванари, и изувеченных людей на ступеньках святилища и на улицах. Жертвы милости Капеллы.
Таким предстал нам Арслан, погребенный город. Его корабли никогда больше не взлетят, но, возможно, однажды, когда хаос и грязь его рождения будут отмыты, а на улицах восстановится порядок, он превратится в нечто чудесное и загадочное.
Неподалеку от центральной части «Мураками» располагалось подобие площади. Сбоку ниппонского крейсера был сооружен из листового железа и пластика торговый центр. Здесь клубились толпы, мельтешили мужчины и женщины всех мастей. Разговаривали между собой лишь друзья и покупатели с продавцами. Остальные же спешили по делам, как будто люди рядом с ними ничем не отличались от голограмм, мерцавших в витринах магазинов и киосков.
– Вильгельм! – раздался голос, когда мы проходили мимо машины торговца сумками.
Из толпы появился Карим Гароне, одетый в легкий красный кафтан с белым орнаментом «бута». Золотой медальон на шее и бриллиантовая серьга в ухе делали его неотличимым от типичного джаддианского купца.
Он с улыбкой обнял Хлыста:
– Чрезвычайно рад вновь видеть вас, друзья! Адриан! – Он обнял и меня, улучив момент, чтобы шепнуть: – Босс, никак не ожидал.
Мне нравился этот молодой лейтенант. Он был одним из искуснейших фехтовальщиков, что мне доводилось встречать, и шутил не хуже докера. Рожденный в норманском фригольде, сын джаддианских иммигрантов, он был человеком двух миров и одинаково свободно чувствовал себя в каждом из них.
Отпустив меня, он продолжил улыбаться нам, словно радушный дядюшка, встретивший в порту большую родню. Разумеется, он притворялся. По крайней мере, делал вид, что я вовсе не важная персона.
Я похлопал его по плечу:
– Эх, Бандит, сам не думал, что окажусь здесь. – И, окинув взглядом толпу, шепотом добавил: – Где он?