– Скверно выглядишь, милый.
Я подскочил. Неужели успел задремать? Почему официантка на меня не накричала? Напротив улыбалась Джинан. На ней была форма Красного отряда и…
– Это что, моя шинель? – спросил я, потирая виски.
– И тебе добрый вечер, – обиделась Джинан, но не перестала улыбаться. – Хлыст успел захватить ее после той заварушки.
– Прости, – вздохнул я и, вспомнив чайный домик, добавил: – Они привезли Самира?
Не сводя с меня глаз, Джинан оперлась на кулак:
– Плагиария? Нет. Отступление было поспешным.
Я почувствовал, что ей хочется сказать больше: о машинах – СОПах, с которыми мы сражались. О Гхене. Но она молчала. Видимо, что-то в выражении моего лица останавливало ее. Усталость. Или боль. Или все сразу.
– Ты не ранен?
Я слабо усмехнулся, качнувшись вперед в кресле и на мгновение обхватив руками голову. Взъерошив непослушными пальцами спутанные волосы, я сделал глубокий вдох и ответил:
– Выживу.
Однако моя улыбка вышла неуклюжей.
– Как тебе удалось бежать? – спросила Джинан. – Хлыст сказал, тебя взяли в плен.
Она потеребила голубую ленточку в тяжелой черной косе, разглаживая яркий шелк.
– Так и было, – ответил я. – Меня захватили. Я его… убил. Кем бы он ни был, этот Крашеный. Гомункул собирался потребовать за меня выкуп. По крайней мере, так он утверждал.
Джинан взяла меня за руку. От ее прикосновения по телу разлилось тепло. Она улыбнулась приветливо и лучезарно, как солнце, и сказала на родном языке:
– Nómiza ut ió uqadat ti. Avrae trasformato hadih poli hawala an eprepe.
Это была шутка, но мысль о том, что Джинан готова ради меня разнести весь город, не показалась мне смешной. Она была… приятной. Словами не описать насколько.
– Да, – ответил я по-джаддиански, – я сделал бы так же.
Проведя большим пальцем по моей руке, Джинан сжала ее и отпустила, дотронулась до моей щеки:
– Ti ahba. – Ей вовсе не нужно было это говорить, но она все равно сказала.
– Я тоже тебя люблю, – ответил я. – Можно взять шинель?
Джинан вытаращила темные глаза:
– Что? Ты ее у меня отнимаешь? Да что ты тогда за рыцарь такой?
Поднявшись, я положил на стол купюру в пять каспумов – куда больше, чем стоила лапша, – и ответил:
– Так я и не рыцарь, мой милый капитан.
– Это точно! – с притворным гневом воскликнула Джинан.
Шинель я ей все же оставил.
Дни часто бывают короткими, а на Рустаме – особенно. Сгустились прохладные сумерки. Я родился на Делосе и к холодному климату привык, а вот Джинан была с далекого и засушливого Убара. Мы шли рука об руку: она прижималась ко мне, а я обнимал ее за тонкую талию. Наверное, кто-то мог принять нас за возвращающихся из оперы влюбленных – до той поры, пока в глаза не бросалось наше оружие. Кто-то вообще не обратил бы на нас внимания. В конце концов, Арслан был городом, где сильные духом люди переживали тяжелые времена. Может, мы были двумя пьяницами или только что размороженными путешественниками. Но когда я думаю о том вечере, то почти не могу вспомнить других моментов, которые были бы столь же яркими и теплыми, как та простая молчаливая прогулка, когда я чувствовал лишь легкое прикосновение ее руки к моей… или как тот момент, когда в шаттле я свесил голову ей на плечо и на миг перестал думать о погибшем друге.