— Это не «Таинственный суп», — сказала Далила. — Это мерзость какая-то.
Гэбриел махнул рукой перед ее лицом. Она завизжала и, пригнувшись, отпрянула.
Когда-то это вполне могло быть картошкой размером с кулак, c черными пятнами и зелеными ростками.
— Выбрось, — сказала я.
— Сама и выбрось, — ответила мне Далила.
И в тот момент, когда мы, все пятеро, столпились вокруг стола, дверь открылась и в кухню вошел Отец.
— Это еще что? — прогремел он.
Он пришел слишком рано. В это время мы должны сидеть по своим комнатам и сличать тексты и определения. Он присел на стул у стола и принялся развязывать шнурки на ботинках.
— Ну и кто это нашел? — спросил он.
И Гэбриел со страхом, но гордостью в голосе ответил:
— Это я!
— И где ты это нашел?
— Нигде. В овощном ящике.
— А что ты забыл в овощном ящике?
— Ничего. Мы просто проверяли, есть там что-нибудь или нет.
Отец поднялся, снял рубаху и снова сел, оставшись в одной майке, которая была тесна ему в плечах и животе. Свесив руки за спинку стула, он изучал застывшую перед ним немую сцену — развязка еще не наступила.
— Если ты такой голодный, чего же ты это не съел?
У нас разом закаменели спины и сжались челюсти. Гэбриел хихикнул было, но тут же увидел, что больше никто не засмеялся. Смешок перешел в судорожный вдох. Он смотрел по очереди на каждого из нас большими умоляющими глазами. Я поглядела на свои ноги, потом на Далилу — она разглядывала свои.
— Я не хочу, — ответил Гэбриел.
— Значит, ты не голодный?
— Я… я не знаю.
— Если ты не хочешь голодать, ты это съешь.
Он сидел и ждал. Гэбриел протянул руку и зажал в кулаке гниль. Масса просочилась между пальцами. Он поднял гниль и посмотрел на нее долгим взглядом. Затем, сдвинув брови — мы все перестали дышать, — он поднес руку ко рту. Отец встал, перегнулся через стол и хлопнул Гэбриела по спине. «Таинственный суп» выпал из его руки на кухонный пол.
— Ты что же, думал, я и правда заставлю тебя это съесть?
Он взял со стола золотистый сверток и унес его из кухни.
Ночью, перед первым учебным днем, я проснулась оттого, что кто-то стоял за дверью. В первые, затуманенные сном мгновенья мне показалось — это Отец. Он что-то пристраивал на пороге, сидя на корточках. Но когда он отступил назад, в освещенный коридор, я увидела — это не Отец, а Итан.
С тех пор как мы переехали в Холлоуфилд, я больше не слышала, чтобы он плакал по ночам. Итан побрился налысо и ростом догнал Отца. Перестал, кажется, терять свои вещи. В те дни, когда он сидел в кухне вместе с Отцом и Джолли, я слышала его нарочитый гогот, пробивающийся наверх сквозь половицы. Он даже выступал в «Лайфхаусе», когда на службе присутствовали только члены семьи. Слушая его искреннюю и пылкую проповедь о сыновнем долге, я вспоминала того мальчика, который заявил в Блэкпуле пять лет назад, что он ни в кого не верит.