Он обхватил мою шею ладонью. Поверх его рук я увидела, что Эви, вся напряженная, бьется в своих цепях. «Не смотри! — хотела я сказать. — Ты не сможешь этого забыть».
Эви такая маленькая. Такая хорошая. Мне вдруг стало очень важно, чтобы она не смотрела — одна из немногих оставшихся важными в тот миг вещей. Я старалась передать мысль взглядом, но это оказалось невозможным. Она все билась и билась.
— Ты хочешь умереть? — спросил Отец. — Умереть и попасть в ад?
Он швырнул меня обратно на матрас.
Притворяться стало незачем, и я расхохоталась:
— А где мы сейчас? Ну же, где, по-твоему, мы сейчас?
Он вышел из комнаты, весь дрожа. Считаные секунды, что оставались до его возвращения, я смотрела на Эви.
— Лекси, — взмолилась она.
— У тебя все будет хорошо, — произнесла я. — С тобой все будет нормально, Эви.
— Ох, Лекс!
— Ничего. Только пообещай мне, что ты не будешь смотреть.
— Я постараюсь.
— Нет, Эви!
— Хорошо. Обещаю.
— Вот и ладно.
Он вернулся, неся в руке какую-то штуковину. Что-то вроде деревянного бруска. «Это от распятия, — подумала я. — Со стены на кухне». Из «Лайфхауса». Он склонился надо мной и освободил мне руки — последняя нежность. Я подтянулась, чтобы оказаться с ним лицом к лицу.
— Господи, — сказал он. — Господи, я любил тебя.
Он ударил меня в живот, и что-то внутри сокрушилось, взорвалось, сместилось. Потом я почувствовала, будто мое тело вскрылось, ощутила немую уязвимость всех нервов, всех органов.
Вот и все.
После этого Эви перестала разговаривать, и я поняла, что скоро — даже совсем скоро — нам придется спасаться.
* * *
Холод и сырость. Пол проминался, оставшиеся куски линолеума сдвигались у меня под ногами. Я ступала по сорнякам и проросшей траве — кое-где в доме уже хозяйничали верещатники. Отовсюду слышался звук падающих капель. Луч фонарика сквозь темноту выхватывал наросты плесени, свисающие с потолка и достающие до поверхностей кухонной мебели, вернее, ее остатков: до плиты с кровавыми пятнами ржавчины, до холодильника, валяющегося на полу. Пылинки порхали в воздухе, оставаясь невидимыми до тех пор, пока их не настигал луч фонарика.
Из коридора выбежала крыса, я вильнула от нее, напугавшись до того, что даже не взвизгнула. Интересно, а может, и Эмерсон был крысой, а мы называли его мышкой лишь потому, что с мыслью о крысе стало бы страшно спать по ночам?
— Эви? — позвала я. — Отзовись, Эви?!
Я прошла мимо гостиной и направила свет фонарика на лестницу. Там было очень темно. Луч выхватывал первые несколько ступенек и растворялся в черноте. Я опустилась на колени, чтобы осмотреть лестницу. Первый слой древесины сгнил, обнажив то, что находилось снизу — мягкое, пожелтевшее и разлагающееся. Я вжалась стену, перенеся на нее большую часть своего веса. Тело сделалось твердым, и — ступенька — вдох — я двинулась наверх.