«Погубят тебя эти изверги, дочка, ты уж от меня-то не таись, скажи, кто ты да откуда, может, я родным твоим чего отписать сумею».
Тут партизанка сказала ей: я, мол, татарка! Вот и все ее слова были: «Я — татарка!» Утром увели ее, сердешную…
Мы сидим в полной тишине, слушаем.
Многое бы дали, наверно, некоторые преподаватели училища, чтоб у них на занятиях царила такая тишина!..
По вечерам на склад, посидеть с Сабиром-абзый, приходит иногда военрук Родионов. Военрук — майор, при погонах и все такое. Во рту у него три золотых зуба. Родионов тоже лежал в госпитале, теперь у него на несколько ребер меньше, чем у других. Семью он потерял. Служил Родионов на Дальнем Востоке, а жена его в июне сорок первого года, вместе с детьми, поехала к родителям в Киев, погостить. Тут война. Родионов был в разрушенном и сожженном Киеве — он его освобождал. Но семью свою найти не смог. Оттого, видно, что всю почти жизнь провел на Дальнем Востоке, Родионов рассказывает только о событиях на границе с Японией. Немецких фашистов он даже вспоминать не хочет.
На складе, покуривая у железной раскаленной печи тонюсенькие папиросы-гвоздики, он нас не видит и не слышит. Нас для него нету, Родионов беседует о былых делах с фронтовиком-завскладом. Порой разговор обрывается, и Родионов, ворочая в печи гнутой кочергой, вполголоса напевает. Всегда одну и ту же песню. «На дальней границе посты и станицы…»
Сабир-абзый никак не может запомнить мотив этой хорошей военной песни, но всякий раз обязательно подтягивает скрипучим голосом. Для нас в такие минуты они самые великие и мудрые люди на свете. Они знают жизнь, они знают войну, о! Мы очень сильно уважаем их за такие знания… Когда Родионов поет свою любимую песню, глаза у него становятся туманными.
Враги убежали от красной границы,
Пляшите снежинки, играй ветерок!
Прощай, Забайкалье, прощайте, станицы,
Бойцы отстояли Советский Восток…
Родионов расстегивает шинель. На гимнастерке у него много желтых и красных ленточек — это значит, что он столько-то раз был ранен и столько-то раз контужен.
Со склада мы уходим с большой неохотой.
Если хлебную карточку — за пятнадцать дней вперед — отоварить на складе ржаной мукой, получится тогда ровно три кило и четыреста граммов.
Альтафи, собираясь на зимние каникулы домой, ссыпал в холщовый чистый мешок эти самые три кило и четыреста граммов муки. Горловину мешка Альтафи крепко перетянул бечевкой, чтоб не просыпать; а мешок вообще-то получился ничего себе, дома мука, надо полагать, здорово пригодится…