— Издание 1898 года, — говорит он, бережно раскрывая книгу. — А изучать мы ее будем на втором курсе. Эта книга, брат, всем книгам книга. «Евгений Онегин»… Человек, который ее не читал и не полюбил, русского языка знать не может. Это произведение — кладезь русского языка. Татьяна-то какова, а? Чудо!.. «Не спится, няня, здесь так душно…»
Он, сняв очки, читает дальше по памяти.
— Как это говорят: Евгений Онегин — лишний человек, да? Нет, брат, не только в этом дело. Здесь философия всего пушкинского времени, дыхание его и пульс. И язык, конечно. Вот полюбишь эту книгу — значит, сумеешь усвоить русский язык, великий и могучий…
Он читает мне «Онегина», читает долго, красиво…
На улице завывает буран. Если и на войне, на ее полях, сейчас такой буран, наверно, тогда много народу замерзнет в эту страшную зимнюю ночь…
…От старого учителя я ушел очень поздно. Вернувшись в общежитие, лег спать. Было душно, пахло прелыми онучами, валенками, лаптями. Зарифуллин скрипел зубами, Гизатуллин время от времени, не просыпаясь, принимался жевать: чавк-чавк; видно, снилась ему какая-то вкусная еда.
Мне же ночью приснился Евгений Онегин. Он был в черном блестящем цилиндре, в белых перчатках и в очках без дужек, на одной тоненькой цепочке. Снилось, что утром, до рассвета еще, стоим мы с ним в очереди за кипятком, в руках у нас одинаковые солдатские котелки, и Онегин — в больших старых лаптях.
…Той зимой, после каждого сочинения, все мы побывали в комнате учителя на дополнительных занятиях перед сверкающей жаркою печкой…
ГОНЯЛ ЧАИ ВЕСПАСИАН, ВЕЛИКИЙ ИМПЕРАТОР
Общежитка наша, педучилищенская, живет по своим собственным законам. Живет занимательно, этакой, надобно оговорить, полной жизнью. И драмы, и комедии разыгрываются здесь вперемешку чуть ли не каждый день.
Вот один такой общежитский вечер.
…В комнате пока тепло, хотя печка давно остыла. Надо делать уроки, да только — лень-матушка… И есть хочется. Поспать бы сейчас, но этого не велено: отбой в одиннадцать часов; до тех пор ложиться — ни-ни! Учителя, если увидят, поднимают такой шум, что себе дороже. Зарифуллин на это страшно возмущается: мол, что за порядки дурные? Зарифуллин у нас вообще буйный, у него характер неуравновешенный. А кто, говорит, проверяет тех, кто живет на квартире? И тех, кто спокойненько поживает у себя дома? Почему это им можно, а нам — нет? Если, говорит, я все уроки выучил, кому какое дело, когда спать завалюсь? Долго он шумит. Но Альтафи, посмеиваясь, укладывает его на обе лопатки изречением нашего немца:
— Сколько муха ни звени, ей экошка не разбить.