Нет, либералы все равно довольно опасны, но не собственной боевитостью, а наличием разного рода ресурсов и недюжинной хитростью, способной канализировать в нужное русло боевитость и глупость других людей. Представьте себе Тома Сойера, убеждающего однокашников, что нынче модно не красить заборы, а делать селфи с продырявленной грудью возле дымящегося Кремля. Вот, что-то в этом духе.
* * *
Я очень сентиментальный, лиричный, склонный к меланхолии человек. Могу пустить скупую мужскую слезу под добрый фильм, мультфильм и спектакль, красивую глубокую песню. Как мальчишки в 30-х раз за разом пересматривали «Чапаева», надеясь, что Василий Иванович выплывет, так и я каждый раз, когда смотрю в театре или по телевизору «Юнону и Авось», — надеюсь, что Резанов вернется к любимой Кончите. Всегда говорю, что мой жизненный идеал — строчки Пастернака:
«В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?»
Живи я в мирные травоядные семидесятые, наверняка был бы записным интернационалистом и абстрактным гуманистом, писал бы только о цветочках, зверушках и дружбе между людьми и народами. Но сейчас, когда мир впал в безумство и апостасию, когда мой народ раздроблен, оглушен, дезориентирован и приучен к мысли о нормальности обмена первородства на похлебку, когда Запад хочет нас уничтожить, а собственные российские власти этому не только особо не препятствуют, но даже, кажется, потворствуют… Приходится говорить и мыслить о другом и по-другому.
Философ Владимир Эрн столетие назад сказал: «Время славянофильствует». А сейчас время славян-скофильствует (пусть Славянск пока в руках врага, он все равно бессмертный символ нашей святой борьбы). Время донбасствует. Время новоросствует. Время антирусофобствует.
«Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» впору переделать: «Какое «милое» у нас тысячелетье на дворе».
* * *
Моя замечательная школьная учительница русского языка и литературы была небольшого роста и достаточно жесткого характера. Наверное, Железная Кнопка из «Чучела», подросшая, чуть оттаявшая, но сохранившая в целом внутреннюю сталь вместе с юношеским прозвищем, выглядела бы примерно так; даже в облике они чем-то похожи.
Я часто видел ее эмоциональной, но лишь раз — со срывающимся голосом, почти плачущей. Это было, когда она, не помню уж по какому поводу и в связи с какой темой, спросила нас на уроке: «А вы знаете песню «Огромное небо»?» — и, поняв, что нет, не знаем, запела: «Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя…».
Уже тогда песня эта произвела на меня неизгладимое впечатление и на некоторое время заняла если не все мысли, то изрядную их территорию, но, лишь чуть повзрослев, я понял, почему ее нельзя петь спокойно. Точнее, не совсем так, не «почему», иррационального здесь не меньше, чем рационального. Просто понял: спокойно русскому человеку ее петь невозможно.